Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева

Неумолимое время доказывало свои права. Но неумолим был и дядя Гиляй, не хотел сдаваться, не собирался прекращать работы.

Пусть смерть пугает робкий свет, А нас бояться не принудит. Пока мы живы — смерти нет, А смерть придет, так нас не будет…

Неудача с главой о Ермоловой возвратила мысль к театру. Ведь с заметок о театре, с театральных анекдотов началась когда-то литературная работа.

Еще в прошлом веке был задуман роман о театре. Набросаны некоторые эпизоды. Теперь вспомнилось об этом, и захотелось написать, но только не роман, а «правдивую повесть о людях театра». Героями ее стали «безвестные перелетные птицы», заполнявшие когда-то провинциальные сцены России. Как обычно, над повестью «Люди театра» работал то в Москве, в Столешниках, то в Картине. В 1934 году была последняя встреча с любимым Картином. Перед отъездом послал дочери письмо в санаторий:

«23. V.34 года… Милая, дорогая моя Надюша! Я сегодня радуюсь всему, чувствую себя бодрым, веселым, совершенно спокойным. Помолодел на тридцать три года! Великолепное весеннее утро, даже в каменных Столешниках… Мама пошла в кооператив на Мясницкую и на Сухаревку, т. е. бывший Сухаревский рынок… Вчера был солнечный вечер, яркий закат со стороны Триумфальных ворот золотил Садовую снизу и рассыпался в умирающих остатках заревом…»

В Картине Гиляровский написал последние строки книги «Люди театра», поставил под ними: «Картино — Столешники, 1932–1933—1934 гг.»

А журналистика, репортерство? И над этой темой работал дядя Гиляй, работал долго, отвлекаясь и возвращаясь. Рукопись книги — назвал ее «Москва газетная» — всегда лежала на столе. Казалось, он мог написать о журналистике и репортерстве еще такую же большую книгу.

«С гордостью почти полвека носил я звание репортера — звание, которое у нас вообще не было в почете по разным причинам… забывали, что репортером начинал свою деятельность Диккенс, не хотели думать, что знаменитый Стенли, открывший неизвестную глубь Африки, был репортером и открытие совершил по поручению газеты… А Короленко? Многие и многие русские писатели отдавали репортажу силы, внимание и находчивость. И я бесконечно любил это дело и отдавался ему весь, часто не без риска. И никогда ни одно мое со общение не было опровергнуто. Все было строгой проверенной, чистой правдой. И если теперь я пишу эти строки, так только потому, что я — репортер имею честь быть членом Союза советских писателей».

Этими строками кончил книгу «Москва газетная».

С Москвой была связана вся его работа репортера и журналиста, вся жизнь.

Я старину твою люблю.

Просматривая книги «Москва и москвичи», «Записки москвича», досадовал: как мало рассказал! Работая над «Моими скитаниями», «Друзьями и встречами», над «Людьми театра» и «Москвой газетной», возвращался к любимой теме — «Москва» — и решил создать окончательный текст книги «Москва и москвичи». Придут дочь, зять — их слушал с удовольствием, радовался успехам, успокаивал в огорчениях. Но оставался один — и снова писал. Ему приносили еду (врачи рекомендовали гречневую кашу) — отвлекался. Увидев кашу на тарелке, с упреком произносил:

— Маня, опять?..

— Гиляй, гречневая каша полезна, в ней много железа.

— Да я ведь вторую кочергу доедаю!

И снова углублялся в работу. В столовой большой обеденный стол был раздвинут, половину его занимали рукописи, папки, листы. Иногда вставал ночью и записывал. Боясь разбудить домашних, света не зажигал, а чтоб строчки не набегали одна на другую, писал и отгибал лист, снова строчку писал и отгибал — к утру таких гармошек набиралось немало. Складывал их в особую папку, постоянно лежащую перед ним на столе.

По каким-то делам однажды пришлось дяде Гиляю зайти в домком. Увидел там широкоплечего молодого человека в форме моряка. Сначала Владимир Алексеевич не обратил внимания, потом что-то знакомое мелькнуло в улыбке моряка, а когда тот, собираясь уйти, приложил к козырьку руку, увидел, что на ней не было двух пальцев… Словом, это оказался тот рыжий бездомный сирота Коська, которого нищенки Хитровки носили с собой, чтоб вызвать жалость. Коську знал дядя Гиляй пятилетним, он тогда сходил за годовалого — до того был тощ, худ и мал от постоянного недоедания. После революции попал он в детский дом. Прошли годы, и нищий Коська стал штурманом дальнего плаванья. Вернувшись из домкома, дядя Гиляй написал рассказ «Штурман дальнего плаванья». Очень сожалел, что рукопись книги «Москва и москвичи» была уже в издательстве «Советский писатель».

— А рассказом «Штурман дальнего плаванья» хорошо бы закончить, — говорил дочери. — Так, видно, и останется моя книга «Москва и москвичи» недосказанной, недопетой.

…В тиши Столешников за обеденным столом — участником встреч с друзьями — написал Гиляровский и эти строки предисловия к любимой книге:

«Я — москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово,