Ирина Гуро - Анри Барбюс

Однажды, проходя мимо, Барбюс и его спутница услышали ее голос: нежный, беспокойный, вызывающий мысль о большой и длительной близости: «Bleib ruhig. Paul!»[20] —говорила она. И только когда она произнесла эти слова, стало видно, какое сильное волнение сжигает ее спутника.

Аннет всегда удивлялась способности своего шефа схватывать черты людей, проходящих вдалеке; характер сцен, разыгрывающихся в перспективе.

…Они сидят друг против друга за столиком вагона-ресторана: маленькая черноволосая женщина, изящная и внешне спокойная, и высокий худой человек с длинными костлявыми руками, которыми он характерным жестом отбрасывает прядь волос, падающую на лоб.

Барбюс смотрит в окно, по своей привычке стряхивая куда попало пепел с папиросы, и это знакомое рассеянное движение вызывает у Аннет воспоминание: ведь все началось с дороги, с поезда!

Как молода была она тогда!.. Вокзал в Париже… Она слышит голос Маргариты Кашен: «В Антибе живет Барбюс, он нуждается в секретаре. Не согласитесь ли вы помочь ему?» — «Да, на короткий срок».

У Аннет тоже выработалась наблюдательность, но особого свойства: шпиков она распознавала просто с маху. Кто знает, по каким признакам. Международные агенты политической полиции в своих попытках мимикрии неплохо приспосабливались к характеру данной страны. И все же общий их тип оставался неизменным. Их всех отличало именно упорное стремление оставаться незамеченными, быть «как все», раствориться в общей массе людей, не выделяясь ни ярким пятном галстука, ни броским силуэтом чересчур модного костюма.

На этот раз на вокзале в Варшаве «старых знакомцев» не оказалось. Аннет вздохнула с облегчением. Барбюс подтрунивал над ее опасениями. Стало ясно, что их приезд в Варшаву не был взят на прицел.

Путники налегке, оставив чемоданы в вагоне, двигались к центру города. Возникла мысль остановиться в отеле неподалеку.

— С виду это довольно скромная гостиница, — высказалась неуверенно Аннет. Предполагалось, что здесь они не привлекут к себе внимания. Надежды рухнули сразу же. В огромном холле бил фонтан, зеленели какие-то тропические растения, у лифтов стояли мальчики в атласных камзолах.

— Я вас поздравляю, Аннет, вот куда вы меня привели, — в полный голос произнес Барбюс.

Его замечание относилось к десятку бесцветных молодчиков того «незаметного» типа, в которых Аннет безошибочно угадывала международных агентов полиции.

А еще через минуту выяснилось, почему именно этот отель привлек всю свору.

— Барбюс! — Человек с бледным тонким лицом, с пледом на острых плечах поднялся навстречу вошедшему.

— Роллан!

И вот они уже забыли обо всем. Старые друзья, комбаттаны, бесконечно близкие друг другу гак давно.

От Барбюса исходит атмосфера уверенности, спокойствия, душевного здоровья. Бледное лицо Роллана окрашивается легким румянцем. Серо-голубые глаза темнеют от охватившего его чувства.

Роллан возвращался из России, он был там впервые.

— Ну как? — спрашивал Барбюс, но не словами, а всем своим видом, выразительными пальцами, лукавой усмешкой.

Роллан говорит со страстью новообращенного:

— В Америке десять миллионов безработных. А у них?.. В первый же день я услышал по радио — моя жена мне переводила — «требуется…» и перечисление всех рабочих специальностей. «Требуются люди и без специальностей». Обещают их выучить… И потом этот дух устремленности вперед! Эта великолепная уверенность в будущем Барбюс сияет. Он счастлив. Простые слова Роллана о том, что он глубоко взволнован увиденным в СССР, трогают Барбюса почти до слез.

Барбюс знал, что в Москве Роллан впервые увидел Горького после многих лет заочной дружбы, и ждал слова о Горьком.

— Я всегда думал о нем как о совести мира. Но человек, которого я увидел, превзошел мои ожидания, — и Роллан с несвойственной ему живостью принялся рассказывать о днях, проведенных им у Алексея Максимовича в Горках, о том, как они, затаив дыхание, следили за ходом Конгресса писателей, как огорчились, что не могли быть там, в Париже, вместе с Барбюсом. — А ваша речь, дорогой друг, — это целая программа национальной политики, это наука о нациях, — сказал Роллан восхищенно.

В этом чужом и враждебном городе, в двусмысленно роскошной гостинице, под кинжальным огнем взглядов шпиков два борца, два солдата мира вели чисто французский, сдобренный вином и шуткой, легкий, искристый и в то же время невероятно серьезный и важный разговор.

Откуда было им знать, что это их последняя встреча?

Государственные границы стран Европы пересекались почти неощутимо. Если это случалось ночью, проводники с вечера отбирали паспорта, и пограничники не беспокоили спящих. Таможенные досмотры производились вяло. Их скучное однообразие изредка нарушалось неким «нарушением», тотчас ликвидируемым уплатой пошлин.

Сейчас все было по-другому.

— Здесь пролегает граница двух миров, — задумчиво сказал Барбюс.

В Столбцах, последней польской станции на границе с СССР, немолодой поручик, сверкая лаком широкого козырька конфедератки и лаком сапог, нафабренными усами и взглядами, исполненными официальной подозрительности, учинил Барбюсу дотошный обыск. Бесцельность его была очевидна. Барбюс поднял шум, отказался открывать портфель с бумагами, рукописями. Явившийся с опозданием, высший чин притушил скандал, явно разыгранный по розданным заранее нотам. Барбюс был взбешен. Он высказал чину все, что он о нем думает, и, безусловно, был понят, несмотря на то, что тот не знал французского.

Аннет вызывающе щелкнула замком своей дорожной сумки под носом у поручика и направилась вслед за Барбюсом к вагону.

Проходя мимо столов, на которых стояли вещи пассажиров, — в них рылись солдаты пограничной службы, — Барбюс и его спутница увидели пару из вагона третьего класса: мужчина стоял у стола, сжав кулаки, лицо его было бледным, он смотрел на солдат, истуканами стоявших у входа.

— Bleib ruhig, Paul! — все так же тихо и настойчиво бормотала женщина.

— Она вьется вокруг него, как горлинка над гнездом в минуту опасности, — бросил Барбюс.

После Столбцов поезд несколько минут медленно движется к границе Советского Союза. Но это еще Польша. На ступеньках вагонов — польские солдаты. На насыпи, припав на одно колено, в картинной позе лежат жандармы, просматривающие поезд снизу. В вагонах — тишина. Еще минута — и покажется пограничная арка Негорелого, советского пограничного пункта.

Поляки спрыгивают со ступенек поезда. Молчание провожает их, оно как бы их обволакивает и делает незаметными в сгущающихся сумерках.