Дмитрий Дубенский - Революция, или Как произошел переворот в России

В депешах военных властей Петрограда в Ставку (Могилев) не сообщалось об истинных причинах, послуживших толчком к революционному взрыву, который в конечном итоге и привел к государственному перевороту. Князь Владимир Андреевич Оболенский (1869–1938), принадлежавший к радикальному крылу кадетов, писал в воспоминаниях: «Вспыхнувшая в конце февраля 1917 г. революция не была неожиданностью. Она казалась неизбежной. Но никто не представлял себе, как именно она произойдет и что послужит поводом для нее… Революция началась с бунта продовольственных "хвостов", а этот бунт вспыхнул потому, что министр земледелия Риттих, заведовавший продовольствием Петербурга, испугавшись уменьшения подвоза хлеба в столицу, отдал распоряжение отпускать пекарням муку в ограниченном размере – по расчету 1 фунт печеного хлеба в день на человека. Ввиду сокращения хлебных запасов эта мера была вполне разумной, но лишь при одновременном введении системы хлебных карточек… Все были уверены, что начавшийся в Петербурге бунт будет жестоко подавлен… 26 февраля Керенский был уверен в том, что не сегодня завтра его арестуют… Но этот ряд стихийно-хаотических действий создал перелом в истории России, перелом, называемый Февральской революцией. На следующий день открылась новая страница русской истории».

Такого же мнения был кадет В. Д. Набоков: «Происходившее нам казалось довольно грозным… Тем не менее, еще 26-го вечером мы были далеки от мысли, что ближайшие два-три дня принесут с собою такие колоссальные, решающие события всемирно-исторического значения».

События развивались по туго закрученной спирали сценария будто бы современного детектива. Революция в Петрограде началась 23 февраля. Но только 27-го власти сообщили в Ставку о своей неспособности контролировать ситуацию и запросили помощи с фронта. По распоряжению Николая II в ночь с 27 на 28 февраля в столицу направляются Георгиевский батальон и другие воинские части под командованием генерала Н. И. Иванова (1851–1919). С каждого фронта (не в ущерб общей военной обстановке) было снято и дополнительно снималось еще несколько пехотных и кавалерийских полков, общей численностью в две дивизии. В Царское Село выезжает и сам царь.

Тактику жестких мер против бунтовщиков в военное время поддерживала и императрица Александра Федоровна: «Если мы хоть на йоту уступим, завтра не будет ни Государя, ни России, ничего!.. Надо быть твердыми и показать, что мы господа положения».

Любопытна реакция на создавшуюся острую ситуацию в Петрограде французского посла Мориса Палеолога, который записал в дневнике: «Сессия Думы отложена на апрель, и мы отправили императору телеграмму, умоляя его немедленно вернуться. За исключением г. Протопопова, мои коллеги и я полагали, что необходимо безотлагательно установить диктатуру, которую следовало бы вверить генералу, пользующемуся некоторым престижем в глазах армии, например, генералу Рузскому». И далее указывает: «немедленное назначение министерства, внушающего доверие Думы, мне кажется более, чем когда-либо необходимым; поэтому нельзя больше терять ни одного часа».

В непримиримой схватке столкнулись силы, требовавшие более или менее радикальных общественных перемен, и силы, пытавшиеся сохранить самодержавную систему. Страна стремительно раскалывалась на враждебные лагеря. Обер-гофмейстерина императрицы княгиня Е. А. Нарышкина (1838–1928) констатировала в своем дневнике: «Император думает и работает только для своей неограниченной власти. Увы, увы, у него в будущем отнимут гораздо больше, чем он должен был бы отдать добровольно, обеспечив себе популярность и любовь своего народа…».

Обстановка всего за несколько часов изменилась не в пользу самодержавия. 1 марта Николай II сделал запись в дневнике: «Ночью повернули с М. Вишеры назад, т. к. Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина (гарнизон Гатчины около 20 тыс. оставался верен присяге. – В.Х.) и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»

Дневник свидетельствует, что Николая II тревожили и благополучие, и здоровье семьи. Перед его отъездом из Царского Села один за другим тяжело заболели корью сын и дочери, и это не прибавляло ему душевных сил. А впереди была серьезная политическая и силовая схватка за власть.

Об этих событиях позднее делился воспоминаниями генерал А. С. Лукомский (1868–1939), который, в частности, указывал:

«Создалось ужасное положение: связь Ставки с Государем потерялась, а Государя явно не желают, по указанию из Петрограда, пропускать в Царское Село. Наконец Государь решил ехать в Псков. В Псков Государь прибыл вечером 1/14 марта.

Что, собственно, побудило Государя направиться в Псков, где находился штаб Главнокомандующего Северного фронта генерала Рузского, а не вернуться в Ставку в Могилев? Некоторые объясняют это тем, что в бытность в Могилеве при начале революции он не чувствовал твердой опоры в своем начальнике штаба генерале Алексееве и решил ехать к армии на Северный фронт, где надеялся найти более твердую опору в лице генерала Рузского. Возможно, конечно, и это, но более вероятно, что Государь, стремясь скорей соединиться со своей семьей, хотел остаться временно где-либо поблизости к Царскому Селу, и таким пунктом, где можно было иметь хорошую связь и со Ставкой и с Царским Селом, был Псков, где находился штаб Северного фронта».

Николай II, которому восставший народ и мятежные части столицы, а также распространяемая злонамеренная дезинформация фактически закрыли путь на Петроград, пытался изменить тактику. Политический компромисс, уступка оппозиции в ее требовании создания «ответственного министерства» (перед Государственной думой) даются императору в нелегкой борьбе с самим собой. Генерал А. И. Деникин в «Очерках русской смуты» позднее писал: «Вечером 1 марта в Пскове. Разговор с генералом Рузским; Государь ознакомился с положением, но решения не принял. Только в 2 часа ночи 2-го, вызвав Рузского вновь, он вручил ему указ об ответственном министерстве. “Я знал, что этот компромисс запоздал, – рассказывал Рузский… – но я не имел права высказать свое мнение, не получив указаний от Исполнительного комитета Государственной думы”».

Со стороны генерал-адъютанта Н. В. Рузского, нам кажется, приведен довольно странный и сомнительный аргумент, т. к. он давал присягу на верность императору и армия (по действующему положению) должна быть вне политики. В данном случае просматривались явные элементы наличия заговора и нарушения присяги.

В эмигрантских воспоминаниях (Нью-Йорк, 1955; М., 1990) известного кадета П. Н. Милюкова (1859–1943) об этих событиях читаем: «На следующий день, 28 февраля, положение окончательно выяснилось. Мы были победителями. Но кто – “мы”? Масса не разбиралась. Государственная Дума была символом победы и сделалась объектом общего паломничества. Дума, как помещение – или Дума, как учреждение? Родзянко хотел понимать это, конечно, в последнем смысле и уже чувствовал себя главой и вождем совершившегося. На его последнюю телеграмму царю, что “решается судьба родины и династии”, он получил 28 февраля ответ, разрешающий ему лично сформировать ответственное министерство. Вплоть до 2 марта он в телефонном разговоре с ген. Рузским держался за это предложение и объявлял, что “до сих пор верят только ему и исполняют только его приказания”, – хотя в то же время и признавался, что “сам висит на волоске, власть ускользает у него из рук и он вынужден был ночью на 2-е назначить Временное правительство”. Только в виде информации он передал Рузскому о “грозных требованиях отречения (царя) в пользу сына при регентстве Михаила Александровича”. Вплоть до 3½ часа 2 марта царь готов был отослать телеграмму в этом смысле, подчиняясь советам начальников фронтов. События развертывались быстро и оставляли позади всю эту путаницу. Тем не менее в течение этих дней фикция победы Государственной Думы, как учреждения, поддерживалась ее председателем».

События «великой и бескровной Февральской революции» оказались для многих полной неожиданностью. Позднее к этим событиям проявлялся интерес со стороны многих вынужденных эмигрантов из России в течение еще длительного периода. Так, например, бывший депутат Государственной думы, земец-октябрист Н. В. Савич (1869–1942) в дневниковой записи от 8 марта 1921 года зафиксировал: «Видел Крыжановского. Он рассказывал о первых днях революции и о днях им предшествовавших. Уверял, что Родзянко был посредником между революционным комитетом князя Львова и рабочими и что Трепов настаивал пред государем об аресте Родзянко, Гучкова, Алексеева, причем представил переписку этих лиц с ген. Рузским о предполагавшемся перевороте. Государь показал эту переписку ген. Алексееву, который дал честное слово солдата, что письма эти подложные. После этого государь говорил, что верит этому слову и что у него гора свалилась с плеч. За эту достоверность он поплатился головой».