Яков Резник - Сотворение брони

Когда свернули с улицы Карла Либкнехта на центральную улицу Ленина, Игорь, Курт и с ними все сборщики интернациональной бригады запели революционный марш Ганса Эйслера:

Демонстрация свердловчан близилась к концу, когда в Москве начался военный парад.

Торжественным маршем по Красной площади прошли слушатели военных академий, моряки-балтийцы, пехота и кавалерия Московского гарнизона. Не успели еще конники скрыться за Василием Блаженным, как в небе загудели самолеты, а на земле — танки.

Быстрым ветром пронеслись по брусчатке танкетки, легкие «бетушки» и «двадцатьшестерки». Потом, с двух сторон обойдя Исторический музей, к Мавзолею и Спасским воротам двинулись новые трехбашенные средние танки Т-28 и пятибашенные тяжелые танки Т-35. Земля, закованная в камень, затряслась под тяжкой, грохочущей поступью этих впервые появившихся на параде сухопутных дредноутов. Они двигались медленно и внушительно, сощурив смотровые щели на ликующие трибуны.

Лишь маленький островок с края правого крыла трибун оставался оледеневшим. Послы, консулы, военные атташе иностранных держав стояли тут в важной спесивости, как будто происходящее не имело к ним никакого отношения. И вдруг точно гром сорвал с них спесь — островок заволновался, качнулся в стороны и вперед. Куда девались неприступная важность, натренированная сдержанность особ дипломатического корпуса. Толкали друг друга локтями, щелкали фотоаппаратами, стараясь зафиксировать на пленках танки и со лба, и с боков.

Серго, стоявший на левом крыле Мавзолея рядом с Калининым, обратил внимание на дипломатический муравейник.

— Гляньте, Михаил Иванович, как их ошпарило. Начинают, видно, соображать, что шутить с большевиками нельзя… А Жезлов молодец — хорошо ведет свое войско.

Чрезмерное усердие перед Гитлером в Куммерсдорфе восстановило против Гудериана не только Беккера, но и военного министра фон Бломберга и генерала Рейхенау — они перестали вызывать его с докладами, при встречах едва отвечали на приветствия. Прежде подобная отчужденность главных армейских начальников больно ущемила бы самолюбие полковника, теперь же она его не особенно беспокоила. Он обнаружил прямую выгоду: меньше у начальства на глазах — больше можно заниматься планом. «Даже лучше, что они пока не будут ничего знать. Представлю план Гитлеру — только бы случай подвернулся».

Вечерами в тиши домашнего кабинета, наедине с книгами и записками, Гудериан обдумывал и шлифовал свой проект плана организации нового вермахта.

Ему было с кем советоваться — Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен… Кто лучше, чем они, гении немецкой военной мысли, могут подсказать, как надо развивать вооруженные силы рейха? У фельдмаршала Мольтке — самого выдающегося начальника генерального штаба за целый век — глубокий ум стратега, полководца, выигравшего три войны. Он, а за ним Шлиффен на рубеже столетий предвидели скачок военной техники. Это они разработали основы блицкрига — войны, продиктованной особым географическим положением Германии и ограниченностью ее материальных ресурсов…

Гудериан снова и снова вспоминал Шлиффена: «Отныне Европа представляет собой одну семью, поэтому трудно какому-нибудь члену семьи оставаться в стороне от семейных раздоров, особенно если его квартира расположена в середине дома». Эти слова Гудериан часто повторял молодым офицерам генштаба, раскрывая им свое понимание Шлиффена. И сейчас он говорил то же самое себе, еще и еще раз утверждаясь в логичности вывода, что географическое положение страны диктует немцам необходимость участвовать в любом европейском конфликте. Народ Германии живет в «середине дома», и у него к тому же урезанные природой ресурсы сырья, материалов, без которых невозможно вести продолжительные войны. Значит, истинная мудрость заключается во всесторонней и незамедлительной подготовке вермахта к блицкригу, в планировании генштабом такой войны, которая дала бы в максимально короткие сроки полную военную победу. В прошлом веке эта задача умело решалась государственной политикой Бисмарка и стратегией Мольтке-старшего. «Понимает ли Гитлер значение блицкрига и решающую роль танков в современной войне? — спрашивал себя Гудериан. — Оценит ли он главное направление моего плана? А я — сумею ли я достичь в нем ясности и убедительности, отличавших ваши планы, граф Шлиффен?!»

На письменном столе лежали раскрытыми и Наполеон, и Фуллер. Англичанин увлек было Гудериана проповедью чисто танковой войны, в которой даже малочисленные, но полностью механизированные армии способны достичь крупных и окончательных побед. Как это было заманчиво для послеверсальской Германии с ее всего лишь стотысячной армией. Но теперь, когда Гитлер готов перечеркнуть Версальский договор и торжественно написал в Куммерсдорфе, что Германия будет иметь лучшие в мире танки, — теперь ему, Гудериану, уже видятся иные масштабы, чем Фуллеру и тем более французам, забывшим военные заветы своего великого корсиканца и застрявшим в традициях позиционной войны. Новая эпоха рождает новые принципы! Русские это поняли раньше, чем англичане и французы.

Гудериан подходил к книжным шкафам во всю стену, хранящим не менее двух тысяч томов. Раскрыв дверцы и выдвинув одну из полок на себя, отводил в сторону легко скользящую в своей выемке тыльную фанерку. За ней был тайник с книгами Фрунзе, Тухачевского, Триандафиллова…

Эти книги, как и вырезки из журналов и газет, спрятанные тут же в коричневых кожаных папках, привозил Гудериану военный атташе Германии в Москве. Они дружили с давних пор, и, приезжая в Берлин, генерал непременно приходил в гости, и всегда не с пустыми руками. Жене и сыновьям друга — русские сувениры, а самому Гейнцу — статьи из открытой советской печати и военную литературу, добываемую с немалым для атташе риском. Не раз Гудериан ловил себя на том, что читает этих русских с той же нетерпеливой жадностью, с какой когда-то впервые проглатывал Клаузевица, Мольтке и Шлиффена. И они, эти русские, о которых он прежде слышать не хотел, вызывают в нем и удивление, и зависть: «Прелюбопытнейшая, черт возьми, теория!.. Где они набрались смелости ума, образованности, глубины?» Проглотив за одну-две ночи все, что привозил в очередное посещение атташе, обычно веселый в кругу семьи и сослуживцев, Гудериан становился угрюмым, раздражительным. Даже от любимых сыновей и близких товарищей по генштабу прятал он то, что прочитал: упаси бог, чтобы кто-нибудь проник в его тайну, прикоснулся к тому, что стало ему доступно, может быть, раньше, чем военному министру.