Хассо Стахов - Трагедия на Неве. Шокирующая правда о блокаде Ленинграда. 1941-1944

16 часов. По правому борту появляется маяк Ревеля. Сегодня на сухопутных и морских картах этот город обозначается как Таллин. Мне вдруг вспоминается Мэнники, войсковой учебный полигон и лагерь в виде бараков на южной окраине города. Мы были отведены с фронта на отдых и приданы местной воинской части в качестве учебного батальона. Учение с реальными боеприпасами. Отрабатывалась атака на систему окопов противника. Внезапно мы оказываемся под огнем своих крупнокалиберных 120-мм минометов. У меня перехватывает дыхание. Я торопливо взбираюсь на самую высокую точку местности, чтобы наладить радиосвязь. Запах пороха мешает дышать. Слышу свой голос, кричащий в микрофон: «Прекратить огонь! Мины ложатся очень близко, очень близко!! Вы что сошли с ума?» Я не отрываю глаз от касок и спин солдат, вжавшихся в землю. Кругом поднимаются огромные столбы пыли и земли. Лица, руки, обмундирование, каски, оружие — все это моментально покрывается серым слоем из комков земли. Затем перед моими глазами разыгрывается трагедия: прямое попадание мины в группу лежащих впереди солдат. Один из погибших лежит, уткнувшись лицом в землю. На спине дыра размером с кулак, из которой струится кровь. Правая нога ниже колена отсечена будто топором. Большая и малая берцовые кости представляют собой кровавое месиво. Тогда было так же солнечно, как сегодня, но прохладно и ветрено. А раненые все продолжали кричать.

Сзади меня группа бойкой молодежи, не старше, чем я был в то время. Они смеются, поворачиваются спиной к ветру. Их волосы приподняты его порывами, как хохолок у птицы-удода. Море приобрело стальной цвет с голубоватым оттенком. Чайки подлетают совсем близко; видны их холодные, злые глаза. Мы вошли в Финский залив. Позади меня дребезжат кофейные чашки. Десертные вилки подцепляют кусочки пирожных, но мне сейчас совсем не до еды…

Спустя двадцать четыре часа все уже позади. По группам мы, пассажиры судна, которые еще до отплытия забронировали автобусную экскурсию, сошли на берег. Я увидел, как мой паспорт исчез в большой крестьянской ладони огромного пограничника. Затем я сделал шаг вперед и вот уже как турист стоял на земле города, который должен был штурмовать как завоеватель.

Разумеется, я могу сейчас себе внушить, сидя, развалившись в корабельном баре с рюмкой охлажденной водки, что это был самый потрясающий момент всего путешествия. Но буду откровенным: вначале не было ничего особенного. Пирс, у которого возвышался огромный, как дом борт корабля, был грязным, с потрескавшимся бетонным покрытием. Порывы ветра со свистом распахивали воротник. Я заранее радовался тому, что наконец-то удастся защититься от него, сидя в автобусе. Уже произнесла свои первые фразы переводчица Наталья — темноглазая, худенькая, кремнеподобная и очень ответственно подходившая к исполнению своих обязанностей. Уже мы оказались на улице, по краям которой зеленели неухоженные кусты и деревья. По обеим сторонам виднелись низкие и длинные здания. На улицах ни души. Все выглядело точно так же безлюдно, как и во всем мире в районах, прилегающих к портам. Туристы молчали и раскачивались подобно куклам-марионеткам, когда автобус колесом попадал в рытвину.

Затем вдруг появились автобусы и трамваи, заполненные людьми. На улицах толпы людей, очереди. Они провожают глазами автобус с туристами, смотрят с любопытством, равнодушно, устало. Я пристально вглядываюсь в эти лица. «Почти 900 дней мы, немцы, осаждали этот город», — вдруг поражает меня мысль. Какие же бедствия принесли им те дни! Все жители, не призванные в армию, были привлечены к строительству оборонительных сооружений. Кто из этих стариков, которых ты сейчас видишь на улицах, был тогда блокадником, кое-как одетым, голодным, ютящимся в малопригодных жилищах и в жутких погодных условиях? Они вырыли 700 километров противотанковых рвов, оборудовали 30 000 позиций по большому периметру вокруг города.

И вдруг известие: Ленинград отрезан. Немцы заняли Мгу. Впервые всплывает название неприметного железнодорожного узла, состоящего из трех букв, которые сопровождали и русских, и немцев с осени 1941 по январь 1944 года. Все, кто сидел на платформах на своих чемоданах и узлах, кто осаждал билетные кассы в надежде успеть еще убежать, поплелись обратно домой. Затем над крышами домов поднялись огненно-красные облака, дворцы озарились кровавым светом. Бомбы попали в Бадаевские продовольственные склады. Позднее люди поняли, что это было сигналом, означающим начало голода. Под развалинами складов они раскапывали золу, чтобы добраться до верхнего слоя земли, через которую просочился расплавленный сахар. Затем дни стали короче. Уже в 15 часов наступала темнота, начались морозы. «Буржуйки», маленькие железные печки, которые уже использовались в голодную зиму 1919 года обедневшими буржуями, вновь стали предметом роскоши.

Военно-транспортные самолеты ежедневно доставляли 86 тонн продовольствия для двух миллионов ленинградцев (на самом деле более трех миллионов. — Ю. Л.). Точно такое же количество оказалось впоследствии недостаточным для обеспечения под Сталинградом окруженной 250-тысячной немецкой группировки. Каждый неработающий житель Ленинграда вынужден был обходиться 125 граммами хлеба в день. Рабочий получал 250 граммов. А как было с этим в Берлине в 1948–1949 годах? Ежедневно 4500, позднее 10 000 тонн поступало в аэропорт Темпельхоф по американскому воздушному мосту для двух с половиной миллионов берлинцев.

В подвалах Эрмитажа ютились в конце 1941 года свыше 2000 человек. Они жарили на льняном масле, что хранилось здесь для реставрации произведений искусств, сморщенные картофелины, которые им удавалось выкопать на дачных участках на окраине города. Они обнаружили в подвалах бочки с клеем, из которого приготовляли своеобразное желе. Тот, кто умирал от истощения, получал гроб из досок, предназначавшихся для перевозки статуй и картин.

Все радиоприемники были конфискованы, хранение их или даже прослушивание передач иностранных станций запрещалось под страхом смерти. Сведения, которые население получало по проводной радиосвязи или через общественные громкоговорители, были скудны и малоутешительны. Вокруг распространялись самые невероятные слухи. Тот, кто отваживался ночью в одиночку без пропуска выйти на улицу, должен был опасаться нападения бандитов или дезертиров. Все чаще обворовывались люди, стоявшие в очередях за продовольствием. Те, кому все-таки удавалось приобрести в результате бесконечного терпения желанный хлеб, нередко подвергались ограблению по пути домой. Призрак каннибализма начинал приобретать все более отчетливые формы. Дети, чьи родители умерли от голода, бродяжничали на улицах, кормясь найденными промерзшими отбросами. Девятилетний мальчик был найден рядом со своей мертвой матерью. Плача, он повторял: «Какая мама холодная»!