Земля обетованная - Обама Барак

Для меня это стало семенем. Это заставило меня впервые задуматься о том, что я хочу когда-нибудь баллотироваться на государственную должность. (Я был не единственным, кого это вдохновило — вскоре после избрания Гарольда Джесси Джексон объявил, что будет баллотироваться в президенты). Разве не туда переместилась энергия движения за гражданские права — в избирательную политику? Джон Льюис, Эндрю Янг, Джулиан Бонд — разве не они баллотировались в президенты, решив, что именно здесь они могут добиться наибольших изменений? Я знал, что там есть подводные камни — компромиссы, постоянная погоня за деньгами, потеря идеалов и неустанное стремление к победе.

Но, возможно, был и другой путь. Может быть, вы могли бы генерировать ту же энергию, то же чувство цели не только внутри черной общины, но и по всей расовой линии. Может быть, при достаточной подготовке, знании политики и умении управлять, можно было бы избежать некоторых ошибок Гарольда. Может быть, принципы организации можно было бы использовать не только для проведения кампании, но и для управления — для поощрения участия и активной гражданской позиции среди тех, кто остался в стороне, и для того, чтобы научить их не только доверять своим избранным лидерам, но и доверять друг другу и самим себе.

Так я говорил себе. Но это была не вся история. Я также боролся с более узкими вопросами, касающимися моих собственных амбиций. Как бы многому я ни научилась в организации, мне нечем было похвастаться в плане конкретных достижений. Даже моя мать, женщина, которая всегда маршировала под другой барабан, беспокоилась обо мне.

"Я не знаю, Бар, — сказала она мне однажды на Рождество. "Ты можешь всю жизнь работать вне институтов. Но ты можешь добиться большего, пытаясь изменить эти институты изнутри".

"К тому же, поверьте мне, — сказала она с горьким смешком. "Быть без гроша в кармане — это переоценка".

И вот осенью 1988 года я отправился со своими амбициями туда, где амбиции почти не выделялись. Валедикторианы, президенты студенческого самоуправления, знатоки латыни, чемпионы дебатов — люди, которых я встретил в Гарвардской юридической школе, были, как правило, впечатляющими юношами и девушками, которые, в отличие от меня, выросли с оправданной уверенностью в том, что им суждено прожить жизнь, полную последствий. То, что у меня там все получилось, я связываю в основном с тем, что я был на несколько лет старше своих одноклассников. В то время как многие чувствовали себя обремененными нагрузкой, для меня дни, проведенные в библиотеке или, что еще лучше, на диване в моей квартире за пределами кампуса, с приглушенным звуком игры в мяч, казались абсолютной роскошью после трех лет организации общественных собраний и стучания в двери на холоде.

Было еще вот что: Изучение права, как оказалось, не так уж сильно отличалось от того, чем я занимался в годы одиноких размышлений над гражданскими вопросами. Какие принципы должны определять отношения между человеком и обществом, и как далеко простираются наши обязательства перед другими людьми? В какой степени правительство должно регулировать рынок? Как происходят социальные изменения, и как правила могут гарантировать, что каждый имеет право голоса?

Я не мог насытиться этим материалом. Мне нравились перепалки, особенно с более консервативными студентами, которые, несмотря на наши разногласия, ценили то, что я серьезно относилась к их аргументам. Во время дискуссий в классе моя рука постоянно поднималась вверх, что вызывало заслуженное закатывание глаз. Я ничего не мог с этим поделать; это было похоже на то, как если бы после многих лет, проведенных взаперти со странной одержимостью — жонглированием, скажем, или глотанием шпаг — я теперь оказался в цирковой школе.

Энтузиазм компенсирует множество недостатков, говорю я своим дочерям — по крайней мере, так было со мной в Гарварде. На втором курсе меня избрали первым чернокожим главой юридического обозрения, что вызвало небольшой резонанс в национальной прессе. Я подписал контракт на написание книги. Предложения о работе поступали со всей страны, и предполагалось, что мой путь теперь намечен, как и путь моих предшественников в "Юридическом обозрении": Я буду клерком у судьи Верховного суда, буду работать в одной из ведущих юридических фирм или в офисе прокурора Соединенных Штатов, а когда придет время, я смогу, если захочу, попробовать себя в политике.

Это было захватывающее зрелище. Единственный человек, который подвергал сомнению этот гладкий путь восхождения, был, похоже, я. Все произошло слишком быстро. Большие зарплаты, которые мне сулили, внимание — все это было похоже на ловушку.

К счастью, у меня было время обдумать свои дальнейшие действия. И в любом случае, самое важное решение, которое предстояло принять, в конечном итоге не будет иметь ничего общего с юриспруденцией.

Когда мы познакомились, Мишель Лавогн Робинсон уже занималась юридической практикой. Ей было двадцать пять лет, она была юристом в Sidley & Austin, чикагской фирме, где я работал летом после первого курса юридического факультета. Она была высокой, красивой, веселой, общительной, щедрой и безумно умной, и я был сражен наповал почти с первой секунды, как только увидел ее. Фирма поручила ей присматривать за мной, чтобы я знала, где находится ксерокс в офисе, и вообще чувствовала себя желанной гостьей. Это также означало, что мы вместе ходили на ланчи, что позволяло нам сидеть и разговаривать — сначала о работе, а потом и обо всем остальном.

В течение следующих нескольких лет, во время школьных каникул и когда Мишель приезжала в Гарвард в составе команды рекрутеров Sidley, мы вдвоем ходили обедать и совершали долгие прогулки вдоль реки Чарльз, говорили о кино, семье и местах в мире, которые мы хотели бы увидеть. Когда ее отец неожиданно умер от осложнений, вызванных рассеянным склерозом, я вылетел, чтобы быть с ней, а она утешала меня, когда я узнал, что у дедушки прогрессирующий рак простаты.

Другими словами, мы стали не только друзьями, но и любовниками, и по мере приближения окончания моего юридического факультета мы осторожно кружили вокруг перспективы совместной жизни. Однажды я взял ее с собой на семинар по организации, который проводил в качестве одолжения для друга, руководившего общественным центром в Саут-Сайде. Участницами семинара были в основном матери-одиночки, некоторые из них находились на социальном обеспечении, мало кто имел какие-либо навыки работы на рынке. Я попросила их описать свой мир, каким он был и каким бы они хотели его видеть. Это было простое упражнение, которое я делал много раз, способ для людей соединить реальность их сообщества и их жизни с тем, что они могли бы изменить. После этого, когда мы шли к машине, Мишель переплела свою руку с моей и сказала, что ее тронуло мое легкое общение с женщинами.

"Вы дали им надежду".

"Им нужно больше, чем надежда", — сказал я. Я попытался объяснить ей конфликт, который я чувствовал: между работой по изменению системы и противодействием ей; желанием руководить, но при этом дать людям возможность самим добиваться изменений; желанием быть в политике, но не в ней.

Мишель посмотрела на меня. "Мир, как он есть, и мир, каким он должен быть", — мягко сказала она.

"Что-то вроде этого".

Мишель была оригинальна; я не знал никого, похожего на нее. И хотя этого еще не произошло, я уже начал думать, что могу сделать ей предложение. Для Мишель брак был само собой разумеющимся — органичный следующий шаг в таких серьезных отношениях, как наши. Для меня, выросшего с матерью, чьи браки были недолговечными, необходимость официально оформлять отношения всегда казалась менее насущной. Мало того, в те первые годы нашего ухаживания наши споры могли быть ожесточенными. Каким бы самоуверенным я ни был, она никогда не сдавалась. Ее брат, Крейг, звезда баскетбола в Принстоне, который работал в инвестиционно-банковской сфере, прежде чем стать тренером, шутил, что семья не думает, что Мишель ("Миша", как они ее называли) когда-нибудь выйдет замуж, потому что она слишком крутая — ни один парень не сможет за ней угнаться. Странно, но мне это в ней нравилось: то, что она постоянно бросала мне вызов и держала меня честным.