Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

пору Георгий Аркадьевич начал выступать в аудиториях Москвы с докладом: «Маяковский во весь рост». Соратники Владимира Владимировича тут же передали ему стенограмму этого доклада, отпечатанную на машинке, после чего он заперся с ней у себя на Лубянке и с некоторой брезгливостью начал листать тощую пачку страниц. Он уже было приготовился прочесть адресованные ему привычные оскорбления, критику, брань и глупые упреки в разрушении классического стиха, но вместо этого лиловые буквы начали слагаться в слова некролога; он с болезненным любопытством стал вчитываться в лежащий перед ним текст, словно бы он был написан не о нем, а о ком-то другом, как будто эти страницы были совсем отчуждены от него, ведь не мог же быть о нем, живом человеке, написан некролог:

«Сейчас уже можно подвести итог его литературной работе, так как она фактически закончена. Талантливый в 14-м году, еще интересный в 16-м, – теперь, в 26-м, он уже не подает никаких надежд, уже безнадежно повторяет самого себя, уже бессилен дать что-либо новое и способен лишь реагировать на внешние раздражения, вроде выпуска выигрышного займа, эпидемии растрат, моссельпромовских заказов на рекламные стишки…»

А дальше – еще более едкие, чем в его собственных уколах в адрес Шенгели, строчки, выворачивающие его перед всем народом и ставящие в обнаженном виде:

«Чем же обусловлен успех Маяковского? Колоссальным нахрапом самоутверждения, революционной фразой и упрощенством, с которым Маяковский трактует те или иные проблемы!

Его желтая кофта и литературные скандалы проистекают из чувства собственной недостаточности. Выпячивание своего «я»: трагедия «Владимир Маяковский», «больше всего мне нравится моя собственная фамилия – Владимир Маяковский», в поэме «Человек» главы названы: «Рождество Маяковского», «Жизнь Маяковского» и т. д. «Про это» украшена в первом издании рядом снимков (для таковых надо позировать), изображающих, как Маяковский говорит по телефону, сидит на чемодане, стоит на мосту и т. д. Книжка сатиры называется: «Маяковский улыбается, Маяковский смеется, Маяковский издевается».

Здесь не просто самовлюбленность, какая была, например, у Бальмонта, – здесь глубоко укрытая боязнь: «Не забыли бы, что это именно я, я Маяковский, Владимир Маяковский, Владимир Владимирович Маяковский, живущий на Большой Пресне (36, 24), – написал…»

Прочитав эти строки, нельзя не признать, что в своей высокопрофессиональной критической брошюре все это очень сильно похоже на некую личную вражду между двумя разгневанными поэтами. Создается впечатление, что чувство мести в самой высшей степени возобладало над разумом оскорбленного профессора, поведя его вслед за разжигающим между ними войну озлобленным Маяковским. Шенгели, который писал чудесные стихи и поэмы, а также делал прекрасные переводы европейских поэтов, принялся во что бы то ни стало опорочивать терроризирующего его своими выпадами поэта-новатора, не подозревая при этом, что он, прежде всего, калечит свою собственную судьбу. Он ведь и сам не догадывался, что выносимый им беспощадный приговор Маяковскому может обернуться еще и против него самого. Но, будучи предельно ослепленным обидой, он ничего уже не видел вокруг себя, кроме жгучего в душе стремления нанести ответный удар противнику, выставить его в унизительном, смехотворном виде. Не выдержав бесконечных и злых нападок со стороны Маяковского, Шенгели, в конце концов, в 1927 году написал в ответ на его атаки свою разгромную статью «Маяковский во весь рост», в которой он объяснял российским читателям его успех исключительно «колоссальным нахрапом самоутверждения» при отсутствии каких бы то ни было мыслей, и доказывал, что Маяковский – как поэт – это только исключительно «желтый чепчик, натянутый на пустоту», сплошная «хлестаковщина – в стихах».

Шенгели писал в своей предельно резкой книге: «Значение Маяковского в нашей поэзии отрицательное; по его стихам можно узнать, как не следует писать стихи. Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него».

Ловя в атмосфере примерно такие же точно чувства, какие испытывал Шенгели, в литературную склоку сами собой втянулись А. Горнфельд, К. Зелинский, Д. Тальников, В. Ермилов (это из тех, кто находились тогда в России), а также известный поэт В. Ходасевич (уже уехавший за границу), которые обрушили на Маяковского волны в высшей степени критических, желчных и издевательских статей…

Однако на одном из докладов, прочитанных самим Шенгели в Академии художественных наук, с ним вступил в полемику академик-литературовед Павел Никитич Сакулин, который решительно разбил все построения докладчика, так что, по отчету писавшей об этом «Вечерней Москвы», Маяковский «был возрожден в полном блеске», а сам газетный материал о мероприятии назывался «Поверженный и возрожденный Маяковский».

Упоминаемые выше выступления Владимира Владимировича были далеко не единственными примерами его нападок на Шенгели, что свидетельствовало о непрекращающейся борьбе между поэтами за влияние на умы молодых читателей. Двоевластие в литературе не могло устраивать ни того, ни другого. Агрессивно-наступательный темперамент Владимира Маяковского, безудержно терроризировавший Георгия Шенгели своими злыми атаками, вынудил его бросить своему конкуренту ответную перчатку – ведь тот до этого бросил ему не просто одну перчатку, а буквально забросал своего противника ими с головой! Так что ничуть не менее темпераментный, самолюбивый и гордый Георгий Шенгели, в конце концов, не выдержал этого и без колебаний поднял одну из этих брошенных ему перчаток, чтобы метнуть ее в знак ответа.

Было бы не лишним посмотреть на редкую фамилию Шенгели с точки зрения эзотерики, которая последнее время завоевала уже довольно широкую популярность. Может, для кого-то эта наука и покажется баловством, но поскольку между фамилией и судьбой человека все же имеется некая определенная связь, то будет небезынтересно посмотреть, что несут в себе человеку фамилия Шенгели и имя Георгий.

Так вот, на рубеже XVIII–XIX веков в Германии на фонтане-шутихе города Кобленца была изображена скульптура мальчика в коротких штанишках (вспомним, кстати, что во время своей жизни в Одессе Георгий ходил именно в обрезанных до колен брюках!), изо рта которого время от времени неожиданно бьет струя воды, поливая зазевавшихся прохожих. И зовут этого «плюющегося мальчика» – Шенгель. Это не имя, а прозвище.

В период двадцатилетней французской оккупации от внебрачных связей горожанок с офицерами и солдатами французского гарнизона в Кобленце рождалось довольно много детей. Мальчишек, появившихся на свет в результате франко-немецкой «дружбы», местные жители презрительно обзывали самым распространенным французским именем Жан, которое с учетом местного произношения трансформировалось в прозвище Шанг или Шенг. Постепенно это Шенг превратилось в имя Шенгель и стало синонимом слова «бастард» («байстрюк», безотцовщина, незаконнорожденный).

Отношение к Шенгелям в Кобленце было не самое лучшее, и не третировал их только ленивый. Мальчишки же, в свою очередь, чувствовали на себе этот насмешливо-унизительный оттенок и