Людмила Гребенщикова - Мой сын БГ

Я спросила у Бориса, что он сказал этому человеку. «Что нужно пьяному? — рассудил Борис. — Пьяному нужно доверие. Я сказал ему, что люблю тебя и не могу позволить, чтобы ты танцевала с другим мужчиной. Грузину это понятно». Тут за стол вернулся друг Бориса и пригласил меня на танец. Грузин залился краской и снова подбежал к Борису. Тот его снова притянул к себе и что-то сказал. «Какой замечательный молодой человек!» — вновь выкрикнул грузин. Я вернулась и спросила, что сказал Борис на этот раз. «Я сказал ему, что это мой друг, а для друга я готов даже любимой пожертвовать. — Это грузину тоже понятно». В общем, Борис был умница и такой дипломат. Я без него уже 37 лет, но мне его так не хватает. Он всегда рядом.

Из путешествия Борис привез мне кимоно, на которое истратил все заработанные за поездку деньги. Оно было ярко-красным, с вышитым золотом драконом на спине. Когда он принес домой этот подарок, его мама и сестра в один голос заявили, что дарить такое девушке неприлично. А все потому, что кимоно очень понравилось сестре Бориса. В итоге, мне достался отрез бархата, из которого мне сшили длинное, до пола, платье. В нем я отправилась с Борисом на его выпускной.

После того как Борис окончил мореходку, он поступил научным сотрудником в НИИ Морского флота. Когда он выпускался, то сказал, что его могут послать работать и в Сибирь, и на Дальний Восток. Он хотел услышать от меня проникновенные слова: «С тобой — хоть на край света». А вместо этого я сказала, что никуда из Ленинграда не уеду и, если уедет он, я не выйду за него замуж. Я знала, что не хочу переносить трудностей. Он расстроился, но устроился в институт, а я перешла на пятый курс.

Впервые я пришла к ним в гости на день рождения сестры Бориса. Они жили в огромной пятикомнатной квартире на улице Жуковского. Свекровь была очень недовольна выбором своего сына. Свекор, наоборот, одобрял выбор Бориса, он был очень милым человеком, начальником Балтийского флота, его именем назвали пароход — «Александр Гребенщиков». У них в гостях были адмиралы и генералы. Я пришла домой из гостей, мама начала купать меня в ванной, я ей рассказывала, что среди приглашенных были адмирал Руль, генерал Алымов. Мама спрашивает: «А ты им сказала, что твоя мать практически уборщица?» Ее уязвило, что я так падка на эти чины.

Как-то на гастроли в Ленинград приехал МХАТ. Я очень хотела пойти на «Идеального мужа», билеты было невозможно достать. Я сказала об этом Борису. Он ответил: «Нет проблемы, я скажу отцу, и он закажет билеты». В день спектакля я пришла к Борису вместе с нашим общим другом Марком.

— Ну как, идем? — спросила я.

— Отец звонил, ему сказали, что сегодня нет этого спектакля, — ответил Борис.

Я позвонила в театр и узнала, что спектакль идет. Я начала говорить Борису все, что я о нем думаю. Чем дальше, тем больше. Он был очень сдержанным человеком. Он подошел к письменному столу. Я увидела, что он достал револьвер отца. Затем развернулся и говорит мне: «А теперь я тебя убью!» Марк не выдержал: «Ну вас к черту! Прекратите выяснять отношения, пока я не уйду». Борис ему сказал: «Неужели ты думаешь, что если я убью ее, то мы с тобой останемся». Тут уже я разрыдалась, и мы помирились.

Мы с Борисом часто ссорились. Он сбегал ради меня из училища, часто опаздывал, я ждала его, нервничала, мне дорога была каждая минута. Потом он приходил, и я говорила ему, что между нами все кончено. У меня до сих пор сохранились записки, которые он подкладывал под дверь, когда я ему не открывала. Борис их писал, просовывал под дверь и поднимался этажом выше, ждал, пока я остыну.

На моей стене висел его портрет. Однажды, вспылив, он схватил свой портрет со стены и начал его топтать. Я как закричу: «Не трогай, не твое!» И снова повесила на стену.

Перед нашей свадьбой мы поехали в Сочи в роскошный санаторий Дзержинского, который строили еще немцы. Поблизости находились дачи высших партийных начальников. Я не имела права находиться там, отец достал путевку в этот санаторий только для Бориса. Он же снимал для меня комнату у служащих этого санатория. Таким образом, мы находились рядом друг с другом. Я увидела море, великолепие дворцов, пальмы. Я почувствовала себя такой оскорбленной — почему я должна была жить в нищете, когда вокруг существовала такая красота. С начала пятидесятых годов я ездила в этот санаторий каждый год, узнавала пути, лазейки, как туда попасть.

Может быть это мой недостаток, но я была очень целомудренной. На второй год нашего знакомства он попытался меня поцеловать. Мы же росли в такой нравственной обстановке, ничего не знали о взаимоотношениях полов. Я так испугалась, как будто под поезд попала. Я его оттолкнула и сказала: «Я тебя не люблю». Больше с поцелуями он до свадьбы ко мне не лез.

Мы расписались 30 июля 1952 года. Мне очень хотелось, чтобы свадьба была в день моего рождения. Но свекровь сказала, что они не успеют сшить себе к свадьбе платья, поэтому решили отложить до 9 августа. А я все равно хотела, чтобы мы поженились в день моего рождения. Поэтому 30 июля мы с Борисом пошли в ЗАГС, и нас расписали. Но родители ничего не узнали. 9 августа нам дали машину, мы опять поехали в ЗАГС, посидели там во дворе и вернулись назад. Было большое торжество, присутствовали все высокопоставленные гости, друзья отца Бориса.

После свадьбы нам отвели в квартире Бориса две комнаты — спальню и кабинет. Мы начали жить вместе.

Борис постоянно изобретал новые приборы для моряков, все время находился в плаваниях. Когда он был дома, мы веселились в нашей компании, с моими подругами и его друзьями.

Когда я уже была беременна, я ходила на обследование в больницу. Мне сказали, что у меня будет девочка. Я ужасно расстроилась, потому что хотела исключительно сына. Борис вернулся с работы, а я вся в слезах.

— Что такое? — спросил он.

— Будет девочка, — всхлипывая, ответила я.

— Ну и что?

— Как ну и что! У меня же должен быть Боренька.

Возможно, от моего отчаяния у меня все-таки родился мальчик.

Первые пять лет семейной жизни я нигде не работала. Рабочих мест для юристов создавалось крайне мало, все выпускники стремились остаться в Ленинграде, поэтому конкуренция была огромной. Я и не особенно хотела идти работать в юриспруденцию. Практика в судах, которые, как правило, располагались в грязных и убогих подвалах, произвела на меня угнетающее впечатление.