Иван Куц - Годы в седле

— Чтоб не случилось несчастья, пойду к повстанцам, поговорю с ними.

Перемахнул через насыпь, зашагал по полю.

— Что ж он мундир-то не снял? — сокрушенно заметил кто-то. — Местные жители не любят людей в форме...

С полчаса провели мы в тревожном ожидании. Но Чечевичкин возвратился в добром здравии. Сопровождали его двое вооруженных конников. Один из них быстро объехал лагерь, что-то сказал второму. Тот обратился к Чечевичкину:

— Якши, работай. Наша ломать не будет.  

Всадники ускакали. Все облегченно вздохнули, стали благодарить «парламентера». Чечевичкин устало опустился на ящик с инструментами. Жесткие складки на лице Степана расползлись, оно стало добродушным. Но вот взгляд Чечевичкина на чем-то задержался, и брови снова сомкнулись у переносицы, глаза сузились. Зло сплюнув, он указал рукой на палатку почтальонов. Там на жерди висело пять винтовок.

— Считайте, что нас спасла восточная деликатность, а точнее — классовая солидарность, — сказал Чечевичкин. — Узбеки, что были здесь, — рабочие. Потому и «не заметили» оружия. А то бы плохо нам пришлось.

Через три дня мы продвинулись к мосту. Вечером есаул пригласил к себе двух инженеров-путейцев, техника и почему-то меня. Угостил чаем. В разговоре поинтересовался, правда ли, что кто-то из наших ходил в кишлак к бунтовщикам. Хоть и не сговаривались мы, а в один голос ответили, что слышим об этом впервые. Есаул с сомнением поглядел на нас, однако к этой теме больше не возвращался.

Когда шли обратно, худощавый старичок в пенсне придержал меня за рукав.

— Господин Чечевичкин, кажется, ваш близкий знакомый? Так уж вы, голубчик, предупредите его: военное начальство что-то пронюхало. А ведь за сношения с бунтовщиками — военно-полевой суд...

В палатке, где мы жили, Чечевичкин был не один. К нему зашел «посумерничать» почтальон Стефанюк. Я сообщил о разговоре у есаула, о предупреждении инженера-путейца. Стефанюк встревожился, стал строить догадки, какая сволочь могла донести на человека, рисковавшего ради всех своей жизнью.

Чечевичкин успокоил приятеля:

— Если бы шпик был среди нас, он, конечно, указал бы, кто именно ходил в кишлак... Скорее всего донес агент, засланный жандармерией в стан восставших.

Стефанюк предложил:

— Надо сказать рабочим, чтобы они не болтали лишнего при казаках.

Чечевичкин возразил:  

— Зачем? Инженеры смолчали, а уж рабочие и подавно не проболтаются.

— А пленные?

— И они — не господа.

Все же мы со Стефанкжом решили на всякий случай побеседовать с людьми. Он взял на себя телеграфистов и почтовиков, я — венгров. Сразу же и направились каждый к своим.

Военнопленные сидели кружком у костра. Поздоровался. Мне ответили приветливо, пригласили к огоньку. Присел на старую шпалу. Исподволь повел речь о встрече Чечевичкина с повстанцами. Оказалось, что об этом знали многие и все восхищались смелостью Степана. Тогда я прямо объяснил цель своего визита.

Старший команды венгров унтер-офицер Месарош заверил:

— Мы понимаем. Никто ничего не видел и не знает.

Он перевел суть моей просьбы тем, кто плохо знал русский. Они согласно закивали головами.

Мне жали руку, хлопали по плечам. А итог нашей беседе подвел старый солдат Йожеф Тот:

— С этот час мы все забыл, что интересно есаул.

Поблагодарив новых друзей, я было собрался уйти. Но подскочил румяный толстяк — повар Фаркаш. В руке его дымилась миска.

— То мадьярски гуляш. Просим.

Кормили военнопленных неплохо. Железнодорожное начальство радо было, что заполучило почти даровую рабочую силу, и не скупилось на харчи. Сытый человек и трудится лучше. А если учесть, что сроки были жесткие и малейшее промедление грозило администрации серьезными неприятностями, то поневоле приходилось заискивать даже и перед военнопленными.

Команда, которую возглавлял Андраш Месарош, жила укладом рабочей артели. Вдали от лагерного руководства люди отбросили опостылевшую субординацию. Из старшего унтер-офицера Месарош, по существу, превратился в старосту. Венгры с нетерпением ждали конца войны и, конечно, возвращения на родину.

За месяц совместной работы я подружился с моими  новыми знакомыми, особенно с Месарошем. Он тоже восстанавливал связь. Столбы «правительственного» и железнодорожного телеграфов тянулись рядом, и мы часто помогали друг другу. Когда повстанцы издали обстреливали охрану и в воздухе противно свистели пули, я предпочитал спускаться на землю. Месарош же продолжал свое дело и сверху подтрунивал надо мной.

28 февраля ровно в десять я был в обкоме. Чечевичкин сказал, что ему поручено подобрать надежного человека, знающего средства связи, и направить его на станцию Каган в распоряжение товарища Ф. И. Колесова.

— Мы с Гущей посоветовались и решили командировать тебя. Двух помощников подберешь сам. Есть кто на примете?

— Дядя Степа, а что если взять Месароша и Тота?

— Это тех мадьяр, что с нами в шестнадцатом работали? А согласятся? Ведь с эмиром у нас дела такие, что может и до драки дойти.

Я уверил Чечевичкина, что венгров это не испугает. Они даже в Красную гвардию хотели вступить.

— Хорошо, повидайся с ними, договорись. Вместе завтра с утра зайдете к Смирнову в облисполком, получите документы. А чтобы был в курсе, послушай...

Чечевичкин рассказал, что еще в двадцатых числах февраля, когда председатель Совнаркома Туркестанской республики Ф. И. Колесов был в Самарканде, состоялось совещание партактива. Обсуждался вопрос о взаимоотношениях с Бухарским ханством. Колесов сообщил, что там зреет вооруженное восстание и правительство Советского Туркестана, решило оказать всемерную помощь бухарским трудящимся. Самаркандцам предлагалось выделить вооруженный отряд, который бы к началу марта 1918 года прибыл на станцию Каган.

Возникшее на территории Средней Азии еще в XVI веке Бухарское ханство было типичным феодальным государством Востока. С 1868 года оно находилось в вассальной зависимости от России. Население,  состоявшее из узбеков, таджиков, туркмен и других народностей, жило в темноте и невежестве, зверски эксплуатировалось и русскими колонизаторами, и местными феодалами — беками и баями.

Вскоре после Февральской революции на станции Каган, в Новой Бухаре и некоторых других русских поселениях, расположенных в границах ханства, образовались Советы рабочих и крестьянских депутатов. Их деятельность революционизировала широкие массы местного населения. И 7 апреля 1917 года бухарский эмир Сеид Алимхан вынужден был обнародовать манифест о том, что «единственной основой всех улучшений и полезных изменений может быть лишь священный шариат», то есть защищающее интересы феодалов и купцов мусульманское законодательство. Этот документ, обещавший некоторые куцые реформы, восторженно встретила молодая национальная буржуазия. Однако Алимхан не спешил выполнять обещания. Более того, он подверг жестокому преследованию младобухарцев — членов местной буржуазной партии, которые попытались организовать демонстрацию по поводу манифеста.