Александр Кашкаров - Бом Булинат. Индийские дневники

В левой руке у меня сигарета, она дрожит вместе с рукой – я дрожу: у меня приступ озноба. Это нормально, что меня знобит. Я еще не успокоился, но когда нервничаешь – чертовски приятно курить. И я радуюсь каждой затяжке, будто это моя последняя сигарета. Правда, приходиться постоянно откашливаться и поминутно ощупывать горло.

На индийских пачках из-под сигарет редко пишут о том, что «курение – причина смертельных заболеваний». На моей пачке «Capstan» нет упоминания ни о болезнях, ни об уровне никотина или смол, только название и место происхождения табака. Мне на это откровенно плевать. И чихать я хотел на все причины. Особенно сейчас, когда с радостью закурю еще одну. А причин может быть действительно сколько угодно. Хуже, когда их нет: последствия есть, а причин – нет…

Двадцать пять минут назад я чуть не помер, причем настолько идиотским способом, что, мягко говоря, нахожусь сейчас в крайнем замешательстве и недоумении. И очень злюсь на себя за то, что никак не могу выдумать хотя бы одну причину, которая привела меня к нынешнему положению. Поэтому нет ничего удивительного, что меня потряхивает и подмораживает в душной комнате.

Целый день я ходил по гатам, кормил мартышек нарезанным ананасом и кожурой от бананов. Дома я сел за стол и увидел крюк, вделанный в потолок. Бог знает, кто и для чего вбил его туда – скорее всего, он служил для подвешивания лампад, потому что раньше здесь была молельня. Должно быть, и дому, и этому крюку лет пятьсот, а то и тысяча. Справиться со временем мне тяжело: здесь время – аморфная категория. В этом городе считать дни, минуты не получается. На улице никто никогда не спрашивает, который час, башенные часы на вокзальной площади не работают, поезда приходят сами по себе, без расписания, и их ждут, лежа на платформе, укутываясь ночью в тонкие платки и покрывала. Поэтому кто и когда вбил этот крюк, построил этот дом, сотворил гаты, сломал вокзальные часы – не имеет ни для кого никакого значения.

Я опустил глаза с потолка на письменный стол, увидел стропу, которую второй день пытался вдеть в чехол спальника, опять посмотрел на крюк, взял стропу, вспомнил про мыло, намылил им потную шею и, накинув петлю, принялся за дело. Сделал я это быстро, спокойно, без раздумий – взял медную табуретку, накинул стропу, спрыгнул… Я равнодушно болтал в воздухе ногами, наткнулся на табурет, выпрямился, снял петлю, закурил…Так же бездумно и глупо, спросонья, я почистил зубы кремом для рук.

Трудно себе признаваться, но жизнь я люблю, безо всяких «зачем и почему». И я не псих. К тому же я очень спокойный, даже слишком, чтобы задумать удавиться. Поэтому я никак не могу объяснить себе то, что вытворял полчаса назад. Ведь не писать на каждой веревке, мыле и крюке, как на пачках сигарет, что они могут привести к таким последствиям. Единственное, что приходит в голову – любопытство. Оно зародилось где-то далеко в мозжечке и, не успев оформиться во что-нибудь отдаленно похожее на скрытое желание, воплотилось в конкретное, безумное, мгновенное решение повеситься. Но тогда я кретин – любопытный кретин.

За эти полчаса я многое передумал, но все без толку – «любопытный кретин» – это не причина. Может диагноз, но не причина, иначе бы я умер в детстве. Я сижу и жду ответа. Жду так, будто мне должны позвонить: я сниму трубку, скажу «алло» пересохшим горлом и кто-то незнакомый на другом конце провода мне все объяснит. Но никто не звонит.

Я что-то написал, перед тем как идти мылить шею. Конверт, на котором я это сделал, лежит рядом на столе. У меня нет никакого желания читать то, что я излил на этот прямоугольник: боюсь, ничего кроме глупости, ненужных извинений и слезливого прощания там не обнаружу – стыдно заглядывать, и я стараюсь не думать о том, что писал, вспоминая о куске мыла в душевой.

Буду сидеть курить, ждать «телефонного звонка» и думать. Нет, надо чем-нибудь себя занять, отвлечься… Обычно это всем помогает…. Арсений уже который день, занимается садистским самоанализом и ходит хмурый – ему тоже надо меньше думать.

В комнате бардак. Когда пройдет голова, надо будет прибраться, но сперва – покурить. Если покурю, а она не пройдет – убираться не буду. Вентилятор работает то медленнее, то быстрее. Совсем как мозг.

Еще вчера все было по-другому.

Например, вчера днем и сегодня утром я наблюдал за одним молодым японцем – все ждал, когда он сделает себе харакири. Он живет в доме напротив, окна его комнаты чуть ниже наших. Улица шириной не больше коровы, из-за этого мне все время кажется, что мы с ним живем в одной квартире. Я никак не могу привыкнуть к коровам, мартышкам, мусорщикам и узким переулкам – вчера, подходя к дому, я наткнулся на здоровенного быка и не смог его обойти – пришлось тащиться через квартал. Японца видно хорошо. Целыми днями он курит гашиш и стучит в таблы. Вчера я устроился возле окна, обложился фруктами с курдом[15] и стал наблюдать. Ничего не произошло: он по-прежнему курил чиллам, бил в барабаны, одиннадцать раз приложился к бутылке с водой, три раза вышел из комнаты на семь минут. Судя по всему, японцу не скучно. Лицо у него лишено всякого выражения, но это скорее признак национальной принадлежности, чем отсутствие эмоций. Заселился он сюда около недели назад, и с тех пор в его распорядке дня ничего не изменилось – четыре дня назад он еще играл на дудке, в перерывах между чилламом и барабанами. Сейчас почему-то дудку забросил. По моему, у японцев отсутствует понятие «тоска».

Сегодня утром он разбудил нас тем, что вышел на улицу и принялся дробить в чугунной миске горох. Это было в шесть утра, следом за ним по улице прокатились крики мусорщиков, вместе с первыми песнопениями идущих к Гангу паломников. Вечером начался праздник, и мы пытались разделить с толпой индусов радость хаоса в гегемонии звуков. Когда вернулись, мне было не до соседа. Сейчас в его окнах темно, наверное, спит. Нет, вряд ли он когда-нибудь задумывался о харакири. Завтра куплю себе барабан.

Вчера отправились прогуляться в сторону Золотого храма – сердца старого города. Вишванатх[16] – это святыня города, сакральный храм для всех индуистов, в особенности шиваитов. Внутри храма находится лингам[17], покрытый золотом. Внутрь могут заходить только индусы. Прежде на этом месте стоял другой храм, посвященный Шиве; он простоял более полутора тысяч лет, пока мусульманские завоеватели не разрушили его до основания. Аурангзеб[18] построил рядом с развалинами индуистского храма Великую Мечеть. Сейчас два храма разделены стеной, а территорию вокруг них охраняют сотни солдат и полицейских.