Алла Валько - Тридцать девять лет в почтовых ящиках

В нашей лаборатории, помимо ранее исследовавшихся гирокомпасов, под руководством ведущих специалистов Арсения Михайловича Качкачьяна, Юрия Ивановича Ушанова, Николая Васильевича Гусева разрабатывалось много новых приборов: трёхстепенной гироскоп на струнном подвесе, двухстепенной гироблок, приборы танковой стабилизации, а также электростатический гироскоп, разработкой которого занимался Эдик Животовский. Исследование экзотического прибора, который условно назывался “мёртвое тело”, проводила Ида Ивановна Воскресенская. Испытания гирогравитационных систем производились на Бойконуре, а аэрогироскопических систем – на полигоне в Капустином Яре. Отношение к работе у всех специалистов было самое серьёзное и ответственное. По итогам работы с гирокомпасами и гироблоком в 1966 году я была переведена на должность старшего инженера с окладом 160 рублей в месяц.

Однажды нам стало известно, что Эдика Животовского задержали в проходной с секретным листом из его диссертации. Помимо мер административного характера, с него был немедленно снят допуск, и он потерял право на защиту своей диссертации. Эдик был вынужден уволиться с фирмы, но, к счастью, ему удалось защититься на другом предприятии. Долгие годы меня мучил вопрос, кто донёс на Эдика. Загадка разрешилась спустя почти полвека, во время нашей встречи по весьма печальному поводу – уходу из жизни нашего коллеги Юры Бибина. Когда я спросила о судьбе Эдика, кто-то из сотрудников сказал, что у него была знакомая, работавшая вахтером в нашей проходной, которая и сообщила ему, что, уходя с предприятия, Эдик сунул за пазуху секретный лист, уголок которого высовывался наружу. Конечно, заметив непорядок, вахтёр потребовала предъявить лист, и тогда разгорелся грандиозный скандал. На листе был напечатан список литературы, но дело это не меняло.

У меня тоже произошло ЧП по линии первого отдела. Всем нам выдавали личные печати для опечатывания секретных папок, которые мы сдавали в первый отдел по окончании трудового дня. Печати мы носили с собой. И вот я свою печать потеряла, но в течение целого года в первый отдел об этом не заявляла и поэтому свою папку в первом отделе не брала. Через год печать прибыла на предприятие, и началось разбирательство. У меня потребовали написать объяснительную записку. Я точно указала и дату, и место потери печати – трамвай N… Видимо, на предприятии были и другие нарушения секретного режима, поэтому с работы был снят начальник первого отдела Анпилогов, человек, который, несмотря на занимаемую им должность, вызывал у нас большую симпатию своим уважительным отношением к людям и отсутствием гонора, присущим большинству начальников этого ведомства. Всем нам, но в особенности мне, было очень жаль его. Мне было горько ещё и потому, что мне не вынесли даже выговор, хотя я вполне заслужила его. Кроме этой злополучной печати, в своей жизни я не потеряла ни одного документа и до сих пор храню множество записей и справок различного характера, которые когда-нибудь, как я полагаю, могут мне пригодиться.

Пришло время определить свой дальнейший путь в избранной мной специальности, с чем были связаны большие перемены в моей жизни.

Мы, молодые специалисты ЦНИИАГ, выпускники МВТУ и МАИ шестидесятых, всегда были сдержанными в отношении своих политических высказываний, касалось ли это снятия Хрущёва с поста Генерального секретаря ЦК КПСС и назначения на этот пост Брежнева или каких-либо других важных событий отечественной истории. Мир вокруг нас казался нам прочным и нерушимым, поэтому мы принимали его таким, каков он есть. Было не принято вести политические дискуссии, да это просто не приходило нам в голову. Даже когда произошло вторжение войск пяти стран, в том числе СССР, в Чехословакию, стремившуюся к демократическим преобразованиям, мы не обсуждали этот вопрос, хотя, возможно, некоторые из нас и имели свой собственный взгляд на происходящее. Однако в закрытом учреждении, подобном нашему, открыто высказываться на эту тему вряд ли бы кто-нибудь решился.

Лишь однажды у меня состоялся разговор с одной из наших сотрудниц, работавшей в патентном отделе. Это была очень интересная, высокая женщина, у которой был сын призывного возраста. Она поделилась со мной своей тревогой по поводу того, что её сына отправляют в Чехословакию. Я очень осторожно поинтересовалась, нельзя ли уклониться от этого высокого назначения, поскольку сын у неё был единственным. Хотя моя коллега, по всей видимости, и переживала происходящее, но ответила, что гражданский долг надо исполнить. Вскоре ей было доставлено тело сына в цинковом гробу.

Я горячо сочувствовала ей, но помочь ничем не могла. Её единственный сын погиб, несмотря на то, что при вводе в Чехословакию войск стран Варшавского Договора боевые действия не велись. Тем не менее, потери имелись. Согласно информации, почерпнутой мной из Википедии, в ходе передислокации и размещения советских войск с 21 августа по 20 сентября боевые потери советских войск составили 12 человек погибшими и 25 ранеными и травмированными. Небоевые потери за этот же период – 84 погибших и умерших, 62 раненых и травмированных. Несколько человек погибло в результате авиакатастроф вертолёта и самолёта Ан-12.

Иными словами, на фоне внушительных по численности войск коалиции, насчитывающих пятьсот тысяч человек, вступивших на территорию Чехословакии, эти потери не кажутся значительными, но если среди погибших оказался твой единственный сын, то не стоило ли задуматься: “А чьи, собственно, интересы он защищал в чужой стране? Во имя чего он отдал свою молодую жизнь? Стоило ли это делать только для того, чтобы остановить процесс демократизации Чехословакии и снова сделать эту страну подотчётной СССР?” Советское руководство опасалось, что в случае проведения чешскими коммунистами независимой от Москвы внутренней политики СССР потеряет контроль над Чехословакией. Подобный поворот событий грозил расколом восточноевропейского социалистического блока как в политическом, так и военно-стратегическом плане. Однако в данном случае интересы отдельной личности вступили в противоречие с имперскими интересами СССР. Я до сих пор не представляю себе, как в мирное время можно пережить потерю единственного сына.

В молодые годы мне не пришлось испытать горечь потери близких людей, потому что я была слишком мала, чтобы осознать её. Оба моих дедушки умерли ещё до моего рождения; бабушка по материнской линии погибла в блокадном Ленинграде. Отец ушёл из жизни, когда мне было пять лет. У меня была только мама.

Первым человеком, кого мне довелось увидеть мёртвым и похоронить, была совсем ещё молодая женщина, сотрудница нашей лаборатории Люся. После окончания института я была избрана профоргом, и когда мы узнали о смерти Люси, мне пришлось поехать в Подмосковье, на станцию Ашукинская, где она жила. Люсе был двадцать один год. Это была симпатичная, белокожая, голубоглазая женщина. У неё был муж и маленький ребёнок. Незапланированно она снова забеременела, но оставлять ребёнка не захотела. По поводу аборта она не обратилась в медицинское учреждение, а самостоятельно сделала так называемый криминальный аборт, применив для изгнания плода хозяйственное мыло.