Ирина Гуро - Ранний свет зимою

На площади уже не только рабочие и солдаты — здесь горожане, женщины, дети.

Невысокий сероглазый солдат на трибуне из ящиков читает резолюцию. Ветер разносит слова:

— «Мы, солдаты… собравшиеся на митинг вместе с рабочими, заявляем… будем бороться совместно под знаменем Российской социал-демократической партии… Добиваться установления демократической республики…»

Мальчишки, как галки, торчат на заборах. Они первые увидели: по дороге из города скачет казачья сотня, ярко-желтые лампасы горят на солнце.

— Казаки! — Толпа дрогнула, сдвинулась, стала одним большим напрягшимся телом.

Казаки окружили толпу с трех сторон, осадили коней, замерли в ожидании. С четвертой — на рысях подходил полуэскадрон. Впереди на низком, сильном, забайкальской породы жеребце — легкий, сухощавый старичок с кротким лицом Николая-угодника.

Поднявшись в стременах и подняв руку в серой шерстяной перчатке, он неожиданно зычным голосом крикнул в толпу:

— Братцы-солдатушки! Я к вам обращаюсь. Послушайте мое отцовское слово. Гоните от себя бунтовщиков!

Его призыв был встречен свистом, криками.

— Долой!.. До-лой! — шумела толпа.

Пожилой рабочий в черном пальто, с редкими седыми кудрями, выбивающимися из-под картуза, подошел вплотную к старичку, схватил за узду его коня. Он сказал негромко, а на всю площадь было слышно — такая воцарилась тишина:

— Старый человек! Не становись жизни поперек дороги, уходи отсюда, пока цел!

В ту же минуту старичок на коне ловким, обезьяньим движением схватился за кобуру.

— Иван Иванович! Назад, Иван Иванович! — закричало сразу несколько голосов.

Старичок выстрелил в упор. Иван Иванович пошатнулся, но не упал. Множество рук подхватило его. Широкоплечий человек в учительской фуражке сбросил с плеч длинную черную пелерину, и на ней, как на траурном знамени, понесли Ивана Ивановича к трибуне.

— Мерзавцы! Подлецы! Убийцы!.. — неслось из толпы.

Толпа грозно двинулась на конников. Но те уже уносились, подымая пыль на дороге, и через минуту сами казались маленьким облачком дорожной пыли.

Теперь все взгляды обратились на казаков. Сотня отошла, развернулась…

Послышался хриплый голос подъесаула:

— Рысью! В нагайки!

Казаки не тронулись с места.

Люди на площади стояли против них в таком напряженном молчании, что слышно было, как под копытами лошадей хрустит песок.

И вдруг будто лопнула струна — такой сильный короткий и резкий стон вырвался из могучей груди толпы:

— Братья! Вы с нами!

Вечером мятущееся пламя факелов осветило складской двор. Рабочие отбивали замки у складов оружия. Винтовки поплыли по рукам. Вооружались рабочие дружины.

В телеграфной сидел Зюкин. Густая борода неузнаваемо изменила его. И глаза были другие: не злые, а спокойные, полные решимости.

— Стучи, стучи, Митя, — проговорил Зюкин и поставил ногу на перекладину Митиного стула.

— «ВСЕМ СТАНЦИЯМ ДО ИРКУТСКА И ХАРБИНА… ЧИТИНСКИЙ СТАЧЕЧНЫЙ КОМИТЕТ ВЗЯЛ ВЛАСТЬ В СВОИ РУКИ, ЧТОБЫ ВМЕСТЕ СО ВСЕМ ПРОЛЕТАРИАТОМ ДАТЬ РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ САМОДЕРЖАВИЮ…»

Сущевский арестный дом в Москве, конечно, не Петропавловская крепость. Нравы здесь почти патриархальные. Но все же при обыске у Минея отбирают ножик, которым он полчаса назад пытался прорезать стенку полицейской кареты.

Процедура приема новых арестантов закончена. Железные ворота, отделяющие «чистилище» — тюремную канцелярию от ада — тюрьмы, открываются с поистине адским грохотом. Звенят ключи («Долго ли еще эти звуки будут сопутствовать мне на жизненном пути?» — спрашивает себя Миней), и арестантов выводят во внутренний двор.

— Нас — в общую камеру, я слышал! — шепчет Минею Глеб Любарев и довольно косит смешливым карим глазом.

Миней видит его острый профиль с хрящеватым выдающимся носом и бородку, задорно торчащую из каракулевого воротника.

Только что прошел снег. Белые чистые половички его, разостланные по обочинам, смягчают мрачный пейзаж.

Если отвлечься от окон, множества окон, перечеркнутых жирными линиями решеток, можно вообразить себя в городском саду далекого забайкальского городка. Такие здесь растут старые развесистые деревья, так явственно тянет весной от этого непрочного уже, реденького, как марля, снега, от обнаженных, но уже по-весеннему черных ветвей.

Арестованные идут «вольной» походкой, вразброд, не держа ногу, — это здесь разрешается, — по выложенной кирпичом дорожке в глубь двора. По обе стороны тянутся тюремные корпуса.

Во всех окнах, несмотря на поздний час, ровный желтоватый свет, — таков непреложный закон тюрьмы. Здесь боятся темных углов. И двор очень ярко освещен, он должен просматриваться с караульной вышки.

Пока длится это недолгое путешествие по тюремному двору, множество невеселых мыслей проносится в голове Минея.

Он чувствует себя как птица, в стремительном полете налетевшая на стену и камнем упавшая наземь. Она жива еще и крылья ее целы, но ей трудно снова прийти в себя. Как ей опять взлететь?

Знакомая обстановка вызывает воспоминания. Четыре года прошло со времени его первого ареста. Тогда он был готов по каждому, даже пустячному, поводу сразиться с любым представителем администрации. За любым Пигмеем тюремного аппарата ему виделся Голиаф режима. А повседневные трудности тюремной жизни воспринимались чаше всего юмористически.

«Да, тогда было легче. Борьба только начиналась, — думает Миней, идя по кирпичной дорожке. — Еще не гремели выстрелы, не пали первые жертвы. Но теперь…» Теперь не задор, а решимость владеют им и его товарищами. И каждое препятствие на пути вызывает тяжелую, нетерпеливую ненависть.

«Мы дрались, мы крепко дрались, и сегодня мы еще не одержали победы! — с гордостью и грустью думает Миней. — Но новая схватка совсем-совсем недалека… Мы не на склоне, мы преодолеваем крутой подъем…»

Жажда немедленного действия так велика, что вид высоких кирпичных стен, сразу отрезавших от него свободный мир, причиняет почти физическую боль.

Мысли его обрываются. Перед ним корпус для политических.

Он переступает через порог. В конце недлинного коридора стоит голландская печь. По сторонам — двери с круглыми зевами «глазков». Снова звенят ключи. Сонные люди подымают головы. Кто-то кричит:

— Ребята! Кажись, нам кадетов подкинули!

Минея разбирает смех: на нем — добротное черное пальто и шляпа «пирожком». Любарев тоже выряжен франтом «Чистая одежда» действительно может ввести в заблуждение. Но недоразумение сразу же рассеивает молодой сормович Лопатин: он узнает Минея, приезжавшего к ним на нелегальное собрание.