AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Такими я их встречал и с ними вновь сходился, чтобы временами кое в чем и расходиться: двенадцать лет перерыва сделали свое. Вот пример более легкого свойства. Наряду с темами совещания, некролога и отсутствия персека в наших разговорах часто фигурировали новые театральные спектакли (театр играет у них еще ту роль необходимого компонента духовной жизни, которую у нас он, к сожалению, уже утратил) и последние публикации. С неподдельной радостью – и это главная новая черта наших встреч 1987 года – мы обмениваемся названиями книг, которые вышли или в ближайшее время появятся в продаже. «Постойте, мои дорогие, – вдруг говорю я, – но вы еще не опубликовали одного из самых значительных ваших писателей…» «Кого?» Я нагнетаю эффект: «Любимого автора всех читающих поляков». Никто не может угадать, хотя я повторяю свою загадку несколько раз. «Да Ерофеева же!» «Какого?» (Есть два писателя с такой фамилией). «Что за вопрос? Веничку!» – «Ааа! «Москва-Петушки»? «Ну, конечно!». Впечатление каждый раз одинаковое: общий одобрительный шум, обмен удивленными взглядами, возгласы типа: «Правда!», «Как мы могли забыть!», «Обязательно!», так что меня переполняет радость, поскольку среди поддерживающих эту идею есть сотрудники редакций, активно участвующих в перестройке, и из этого может кое-что получиться. Но внезапно раздается:

– Нет. К сожалению, это не для нас.

– Но почему? Почему «Живого» можно, Гроссмана можно, а Веничку нет?

– Там мат…

Польским читателям нужно пояснить смысл этого случайного палиндрома: мат – слово непереводимое, означающее порой «многоэтажные», иногда очень искусно составленные лексические конструкции бранного, ругательного значения, обретающие временами ранг подлинного искусства. Наш дорогой Веничка оперирует им довольно сдержанно, хотя сам может быть назван великолепным воплощением разгулявшейся языковой стихии. Ручаюсь, что у нас никто из нормальных читателей не был оскорблен его стилем. Но мои дорогие москали только начали еще выпутываться из пеленок сурового пуризма и ханжества. Политику задевать уже можно, но нравственно-бытовые устои пока нет. Что делать с Веничкой, как охватить его перестройкой, если он, хулиган, «выражается»?

Есть, следовательно, и такие проблемы, но тут сделаю отступление, ведь если разговор зашел о Веничке, то очень многие наши читатели отругали бы меня в его стиле, когда бы я пару слов о любимце польской аудитории не написал. Короче: я отправился к нему со словами любви и привета, с дипломной работой о нем, защищенной в Ягеллонском университете, и с бутылкой пейсаховки. Был принят доброжелательно, хотя мои заверения, что он является у нас, несомненно, одним из самых любимых и ценимых русских авторов, хозяин воспринял несколько недоверчиво. Веничка оказался в жизни несколько старше, чем на известной фотографии, где он выглядит непослушным херувимом с есенинской красотой и хитрющей улыбкой. Лицо изборождено морщинами, после тяжелой операции горла он пользуется аппаратом искусственной речи, но фигура стройная, изящная, манеры безукоризненные. Пробует пейсаховку, которой – он, Веничка! – доселе не знал, прикрывает глаза, делает паузу и произносит в микрофон короткую фразу, популярнейшее русское сочетание из трех слов, означающее – с такой именно интонацией – наивысшее одобрение. Дипломную работу просматривает, внимательно читает резюме по-русски, выражает беспокойство, не превратил ли его автор в эпигона Кафки («Ведь я о нём тогда слыхом не слыхал!»). Спешу заверить, что ничего подобного, просто дипломанту нужно блеснуть эрудицией и поместить творение русского автора в мировой контекст. Польщенный автор кивает головой, атмосфера становится теплее, хотя пьет он минимально, поскольку здоровье уже не то, аргументы о польской по-пулярности воспринимаются с большим доверием – ба! в слегка насмешливых глазах проглядывает, кажется, взволнованный блеск… На прощание я слышу произнесенное серьезно, без тени иронии: «Прошу передать всем полякам мой привет и слова искреннего уважения», что я и делаю здесь. Добавлю также, ибо это важно, что он работает, пишет. У меня был запланирован выезд в Петушки, но, к сожалению, времени не хватило. Но обязательно нужно будет проехать эти сто тридцать девять километров, отправившись с Курского вокзала с книжкой в руках и отмечая чтение ее разделов очередными остановками, надо будет поехать, доехать, выйти, посмотреть вокруг и потом вернуться. А как же иначе?

Конец отступления.

А тут приближается и конец визитов, пора расставания с кухнями, перехода от приветствий к прощаниям. Мы еще продолжаем делать взаимные открытия, спустя годы в коридорах вокруг нас витают еще не завершенные сюжеты. Я еще отвечаю на их настойчивые вопросы о Папе и говорю, как был бы нужен им его приезд, что тогда они услышали бы то, что каждому из них нужнее всего. Сам, в свою очередь, спрашиваю, сознают ли они тот факт, что открывшуюся перед людьми после сокрушения старых мифов духовную пустоту они – именно они, интеллектуалисты – должны помочь заполнить (одни это понимают, до других, живущих конкретикой напряженных будней, это пока не доходит). Мимоходом затрагиваем тему молодежи, и я чувствую, сколь глубоки и остры разногласия поколений. Здесь также наступила дезинтеграция, одни бычатся на других, атмосфера наэлектризована взаимными претензиями. Реально же наступает пора прощальных объятий, а я думаю, что так и не успел практически ничего уяснить и о чем-либо сказать, хотя бы о том, что лежит на сердце (хотя я свято обещал себе воздерживаться от советов): они всё еще слишком мало думают о своих многонациональных соседях по Союзу, а, ведь, именно им, русским, предстоит теперь сказать решающее слово в деле подлинного равноправия культур и языков. Может, скажу им в следующий раз, если, даст Бог, перерыв будет короче? А может, говорить об этом и не придется? Тем временем хлопают дверцы лифта, зарешечивая моих друзей с их поднятыми на прощание руками и словами:

«Пусть всё будет хорошо!».

Будет ли?

Очень популярный теперь и чрезвычайно интеллигентный сатирик Михаил Жванецкий сказал: «Когда я однажды услышал, как диктор радио оговорилась, рассмеялась и исправилась – я понял, что наступила свобода».

А хороший поэт Владимир Корнилов высказался стихами, смысл которых я попробую передать: «Я не готов к свободе – по собственной ли вине?… Ведь она много труднее, чем неволя. Я ждал ее так долго, болея и трепеща. А когда она пришла – я не готов к ней…».