Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

В миланской гостинице его ждал Максимов с Ириной Иловайской-Альберти — главным редактором «Русской мысли», Ростроповичем и Любимовым. Андрей пришел в ярость. Кивая на Любимова, громко зашептал Максимову в ванной комнате:

— А этот зачем здесь? Везде успевает сунуться со своими диссидентскими штучками. Зачем меня с ним мешать? Я не диссидент и театр его терпеть не могу! — он трагически заломил руки: — Ах, зачем, зачем все это…

Пресс-конференция предполагала весомое вмешательство общественности в судьбу отвергнутого родиной режиссера. После возмущенного выступления Максимова взял слово Мстислав Ростропович:

— Меня выгнали за пределы родины 10 лет назад за подписание письма в защиту Солженицына. У нас подлежали преследованию многие великие художники. Уровень культуры нашего правительства так низок, что они просто не в состоянии оценить подлинное искусство… И не случайно, что свой новый путь Тарковский находит в Италии — стране великих культурных традиций. Я желаю своему великому другу успехов! И я уверен, что своими страданиями этот человек еще не раз обессмертит свой народ.

Тарковский поднялся под вспышки блицев со стиснутыми зубами. Он решился не сдерживать больше обиду:

— Сегодня я переживаю большое потрясение, и я хочу объяснить причины, которые заставляют меня остаться за пределами нашей страны. Госкино СССР создало для меня такие условия, что в течение 24 лет я сделал всего 6 картин. И снимал не то, что мне больше всего хотелось, — самые интересные заявки отклонялись. Такие большие простои стали проблемой выживания для моей семьи. Смею думать, что всеми своими картинами я принес некоторую пользу советскому киноискусству. Но при этом ни один из моих фильмов не получил премии внутри Союза и никогда не был представлен ни на одном внутрисоюзном фестивале с того момента, как председателем Госкино стал Ермаш. Я был просто вычеркнут из списков трудоспособных кинематографистов…

Он говорил долго, не пренебрегая подробностями. Вспомнил и свой 50-летний юбилей, нарочито «забытый» чиновниками, и отказ в путевке, и участие Бондарчука в жюри Каннского фестиваля с целью «зарезать» «Ностальгию» — с лояльностью было открыто покончено.

— Из этого всего я понял, что они ненавидят меня. Все мои письма в ЦК остались без ответа. Я писал Андропову и по всем инстанциям — в консульский отдел в Риме с просьбой продлить мне визу на три года — никакого ответа.

Если бы мне хоть кто-то ответил, я бы не решился на то, что происходит сегодня: они оттолкнули меня, и мы решили не возвращаться, хотя это очень тяжкое заявление. Оставить родину для меня — трагедия.

На вопрос репортера «В какую страну вы теперь направитесь для жительства?» Тарковский ответил: «Для нас самое главное было принять это решение. Все остальное уже не имеет никакого значения».

Зимой 1984−85 годов он снова попадает в мучительный для него город на Берлинский кинофестиваль. Едет с надеждой получить заслуженные почести. Однако здесь кипят иные страсти и Тарковскому уделяют мало внимания. Он оскорблен, считая, что вполне достоин того, чтобы являться центральной фигурой на любом кинофестивале.

Тарковский был не только противником, он был естественным антагонистом коммерческого искусства. Это явление он презирал больше всего на свете как угрозу самому ценному и святому для него — высокому киноискусству.

Здесь же в почете были режиссеры, сумевшие добиться большого зрительского успеха. И принцип авторского кино не конкурировал с принципом коммерческого — они сосуществовали на равных правах, что само по себе раздражало Тарковского. Сейчас на примере «Ностальгии» он начал понимать, что разговоры об элитарности его фильмов отнюдь не выдумка советских кинобонз. А элитарное авторское кино не приносит дохода! Об этом ему когда-то говорил Феллини, но Тарковский полагал, что его-то фильмов-сенсаций законы коммерции не коснутся. Он отрицал коммерческое искусство, но стремился к весомым гонорарам, никак не умея совместить эти установки.

Одна из кинодам, продремав весь показ «Ностальгии», спросила его: «А не могли бы вы, Андрей, делать свои фильмы немного повеселее? Тогда бы их было интересней смотреть!» Это уже звучало как оскорбление, которое он с трудом стерпел.

В следующем году Тарковский посетил Стокгольм для обсуждения своего сценария в шведском Киноинституте. Вопрос упирался в деньги — фильму необходим был продюсер. В его заявке были сформулированы именно те моменты, которые вдохновляли прогрессивную общественность Запада на борьбу с нонконформизмом: «В фильме будет речь идти о следующем: если мы не хотим жить как паразиты на теле общества и питаться плодами демократии; если мы не хотим стать конформистами и идиотами потребления, то мы должны от много отказаться… Лишь когда знаешь, что готов пожертвовать собой, можно добиться воздействия на общий процесс жизни. Цена — это, как правило, наше материальное благосостояние. Нужно жить так, как говоришь, дабы провозглашенные принципы перестали быть болтовней и демагогией».

Всем было ясно, что имя Тарковского гарантировало качество, идеи — признание передовой общественности и критики, но то и другое никак не было способно обеспечить коммерческий успех.

Затруднительное материальное положение Тарковского и уважение к его имени заставило западных продюсеров помочь Андрею начать новую работу. Основным продюсером стала Анна-Лена Вибум из Киноинститута — та самая, что продремала показ «Ностальгии» и выразила Тарковскому пожелания делать фильмы чуть-чуть повеселее. Госпоже Вибум удалось привлечь к финансированию фильма Германию, Великобританию, Италию. Однако даже «в складчину» удалось собрать на фильм весьма ограниченные средства. Снимать Андрей решил на острове Готланд.

Заявление Тарковского на пресс-конференции о своем решении остаться за границей не вызвало ожидаемой реакции советских властей. По-прежнему — никакой реакции на просьбы Тарковских о приезде сына и матери.

10 ноября 1985 года в дневнике Тарковский пишет: «В Риме мы с Ларисой были в министерстве иностранных дел. Нам хотят помочь. Как? Нас просили подождать неделю, чтобы обдумать необходимые шаги для приглашения наших родных. Из Москвы поступают плохие вести. Ужасные дни, ужасный год. Господи, не покинь меня!»

Впереди новая работа, конечно же — самая главная, в которой необходимо высказать наболевшие, чрезвычайно важные для человечества мысли и снять его так, чтобы уже никто не мог сказать, что «Рублева» ему не переплюнуть. Да, «Рублев» вошел в сотню лучших фильмов мирового кинематографа, но ведь он, Тарковский, презираемый родиной, годами живший со связанными руками, может сделать и лучше. Главное, он знает теперь, о чем надо говорить, нет — кричать! И он убежден что кино — самое мощное средство воздействия на человека.