Михаил Черненко - Чужие и свои

Утром двенадцатого августа сорок восьмого года меня позвал новый начальник (Александра Мефодьевича Зубова у нас уже не было). Сказал, что просят зайти в отдел кадров, прямо сейчас. Я пошел туда, а там заместитель генерала по кадрам подполковник К. без всяких предисловий ласково объяснил: «Есть приказ замминистра откомандировать вас. Домой поедете, в распоряжение харьковского управления МГБ. Документы подготовлены, ехать надо сегодня. Понимаете...»

Очень даже хорошо понимаю: это «эвакуация», меня увольняют. (Дату знаю точно, потому что осталась запись в красноармейской книжке: «Сдан пистолет «ТТ», номер такой-то». И проставлено число.) В приемной уже возник, как полагается, «сопровождающий» — недавно переведенный в наш отдел капитан. Дали нам машину, мы поехали покупать ящик для багажа и чемоданы. Еще я успел дать телеграмму домой, что скоро буду. А капитан ходил за мной целый день как привязанный. Остался, можно сказать, без обеда...

К вечеру я собрался, попрощался с друзьями. И нас отвезли (капитану было велено сопровождать меня аж до советской границы) к поезду.

Через час или два военный эшелон въезжал на восстановленный мост через Одер. Немецкий железнодорожник держал какой-то разрешающий знак, флажок, наверное, а может, жезл. Кажется, я пробормотал: «Прощай, Германия!» или что-то в этом роде. В полной уверенности, что эта моя жизнь закончилась, что дальше настанет совсем другая. В ней уже не будет ни Германии, где я пробыл почти семь лет, ни ее жителей, немцев, у которых я был сначала невольником, над которыми был потом господином.

Очень нескоро, через двадцать лет, окажется, что это не так. Но то уже совсем другая история. 

Дома встречало нас наше ведомство без особых восторгов.

Переводчица Марина Л., отправленная из Оперсектора домой через два года после меня, в числе самых последних (между прочим, это значило, что никаких подозрений о ней не было), вернулась в свой украинский городок. Курсы «Ин-Яз» она к тому времени закончила, учила второй язык, кажется английский. Стала искать подходящую работу. Учителей в школах не хватало, но Марину почему-то не брали. Наконец после долгих мытарств нашлось для нее место учительницы младших классов. И первого сентября Марина пришла в школу на первый урок.

Но урок не состоялся. Директор позвал ее к себе в кабинет, усадил, запер дверь и тихим голосом объяснил, что ничего не вышло: «сверху» ему категорически велено приказ о зачислении отменить, Марину к работе по воспитанию подрастающего поколения — не допускать. После чего директор, умный человек и добрая душа, объяснил, что ей надо делать: «Уезжайте потихоньку отсюда, и забудьте вы про Германию. И про госбезопасность вашу забудьте, пожалуйста! Ну, придумайте что-нибудь. И езжайте туда, где вас не знают...»

Марина послушалась и уехала.

Жизнь ее в другом городе устроилась. Работала в школе, окончила заочный институт. Школьники и родители ее любили. Вышла замуж за хорошего человека, родился сын. Никто из «прежней жизни» не знал ни адреса, ни телефона, ни новой фамилии Марины. Любимая подруга, с которой они вместе были в лагере и служили потом в Оперсекторе, уверяла, будто даже муж не знает, что Марина была в Германии.

В общем, несмотря на тайны в биографии, все шло хорошо. Пока...

Пока не случилось вот что. Перед очередными «выборами» в Верховный Совет пришла в тот город нормальная советская «разнарядка». Указание, что «выбирать» там надлежит женщину. И чтоб была та женщина таких-то лет, русская, замужняя, имеющая детей, беспартийная и — школьная учительница. Представить на таковую документы для высокого утверждения. Точка.

Кандидатуру местное начальство нашло быстро — известную чуть не всему городку учительницу. Русскую, замужнюю, беспартийную и так далее... Одним словом, Марину Л.

Она, разумеется, сразу поняла, что со дня на день начнется «спецпроверка» — анкеты, запросы и прочее. Как уж она там вертелась, ложилась ли в больницу, изображала ли скандалы в семье и развод с мужем или еще что — подробностей не знаю.

Знаю только, что сумела отвертеться.

...Часам к двенадцати ночи прилежно, но с многозначительными перерывами (подождите в коридоре! я вас вызову когда надо!) кадровик харьковского ГБ, изумленный документами, с которыми я прибыл из Германии, добрался по анкете до предков второй ступени — бабушек и дедов. Я уже начинал злиться и сказал, что «заниматься» нам придется, наверное, до утра. Потому что я знаю и про прадедов, а одного из них даже хорошо помню.

Тот на полном серьезе собрался записывать: «Как фамилия? Состав семьи? Где проживает?» Я ответил, что давно не «проживает», а всю семью уничтожили в городе Феодосии каратели из СС. Кадровик застеснялся самую малость, но все же спросил, где прадед работал. «На табачной фабрике». — «Кем работал? — Тут в его голосе зазвучал так хорошо мне знакомый металл. — Хозяином фабрики?..»

Чего уж тут говорить! Встречал иногда на улице девушек из фюрстенбергского лагеря. Идет она навстречу, а тебя как бы не видит, потому что больше всего хочет забыть про все это. Неузнавание друг друга — был такой синдром у вернувшихся домой, в кого без конца тыкали пальцем и заставляли снова и снова заполнять анкету: «находился...», «где, когда и при каких обстоятельствах...». И прочие радости поднадзорной, по существу, жизни в своей стране, записавшей нас в люди уж не знаю какого сорта. Во всяком случае, ниже второго.

Продолжалось это, наверное, лет десять, если не больше. Потом стало понемногу как бы стираться. Начиная с Никиты Сергеевича Хрущева случалось даже, что старшее начальство «давало по рукам» младшему, усердствующему с анкетой. Спасибо такому начальству. В том числе, между прочим, — бывшему члену Политбюро ЦК КПСС, соратнику Горбачева, фронтовику Александру Николаевичу Яковлеву.

Товарищи мои и друзья в лагерях и в Красной Армии названы в этих записках своими именами. Фюрстенбергские и берлинские немцы — тоже, а там, где не совсем, — это оговорено. Оперуполномоченные же и иные лица в «Смерше» и Оперсекторе — нет; мало ли что и кому из них могло бы здесь не понравиться. Фамилия господина З., увезенного в девятой главе на самолете в Москву, тоже, конечно, не совсем такая. Жил он потом в Германии; написал книжку. Теперь его уже давно нет в живых.

Обоих моих начальников, память о которых искренне чту, звали действительно Михаилом Филипповичем и Александром Мефодьевичем.

Мой старший друг Сергеев Михаил Иванович погиб вскоре после освобождения от руки убийцы. Коля-Запалка служил в Красной Армии и состоял в армейской футбольной команде. Юзик, Иос Смитc, благополучно вернулся домой и живет с семьей в маленьком бельгийском городке. Устроил там совершенно замечательный музей своего города. Его брат Фрэд, которому я предрекал Сибирь, — там же по соседству. Несколько лет назад мы повидались, обнялись.