Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Кроме того, нас постигла еще одна неприятность. Наши два барака являлись собственностью местной администрации, и нас выселили оттуда, чтобы поместить там большое количество новых заключенных, прибывших сюда для отбытия наказания из контролируемых русскими стран Восточной Европы. Иногда этих людей изгоняли из их домов целыми поселками, и очень часто несчастным ссыльным из Германии и других стран даже после отбытия срока наказания под предлогом политической неблагонадежности не позволяли вернуться домой.

Новые поселенцы должны были здесь селиться и искать себе работу. При этом им не разрешалось отлучаться дальше чем на двадцать километров от места ссылки под страхом нового наказания сроком на десять лет.

Мы оставили работу в шахте на пять дней и построили для себя новый барак, прямо рядом с ней. Как и было положено, новый лагерь был окружен тройным заграждением из колючей проволоки, и теперь мы с грустью вспоминали наше старое жилье, которое казалось нам почти домом. Как только новое жилище было готово, мы снова принялись копать шахту.

Очень скоро стало понятно, что работа была связана с большим риском. Мой товарищ узбек отравился шахтным газом, и мы не хватились его в течение двух часов. Когда же мы спустились вниз и, обыскав выработки, нашли его, было слишком поздно: скорчившийся труп нашего товарища, который погиб от нехватки воздуха, был обнаружен в одной из штолен шахты. Каждый, кто хоть пару раз успел глотнуть там воздух, чувствовал головокружение и слабость, поэтому нам пришлось тащить наверх не только погибшего, но и саму спасательную команду. Тело увезли в Южный лагерь, где без лишних формальностей похоронили: еще одна никому не нужная жизнь подошла к концу. Ради нашей дружбы я попросил разрешения связаться с его родственниками, но в ответ мне сказали, что им официально сообщат о его гибели по давно сложившейся системе после того, как истечет полный срок действия приговора заключенного.

По лагерю часто ходили самые сенсационные слухи: это был один из способов развлечь себя и хоть как-то разнообразить наше монотонное существование. Но теперь до нас дошел особенно волнующий и, что было необычно, многократно повторяющийся слух. Повсюду шептались, что все немецкие военнопленные должны были вернуться на родину. Но хотя мне и нравилось вынашивать эту мысль в своем сознании, я уже слышал все это слишком часто, чтобы питать особые надежды по этому поводу.

И все же однажды чудо свершилось. Моя смена только что вышла на работы, когда наш контролер, русский осужденный, спустился за нами и распорядился, чтобы я прекращал работать, так как меня отправляют домой.

Я одарил его недоверчивой улыбкой, не прекращая орудовать кайлом.

— Но это правда! — кричал он. — Сталин лично объявил амнистию для всех хороших работников из числа немецких военнопленных. Твой оставшийся срок аннулирован. Ты отправляешься домой.

Все еще находясь во власти сомнений и недоверия, я пошел вслед за ним по штольне. Он пребывал в состоянии радостного возбуждения. Наверное, это я должен был испытывать такое чувство.

— Выбрось свое кайло к чертовой матери! Оно тебе больше не понадобится. — Он вырвал инструмент у меня из рук и швырнул его в глубь шахты, как школьник отбрасывает опостылевшую чернильницу в последний день своей последней четверти.

Мы подошли к подъемнику шахты, где лифтом служила бочка из-под бензина, поднимавшая и опускавшая рабочих на пятидесятиметровую глубину. По правилам, в ней мог находиться только один человек, но на самом деле мы пользовались этим лифтом и вчетвером, и впятером, и даже вшестером. Однажды по чьей-то безрассудной прихоти несчастной лебедке пришлось тащить наверх сразу двенадцать человек, но и тогда ничего не случилось. Мы с контролером забрались в бочку, и тут произошло невероятное. Не в силу характера, а по другим объективным причинам русские обычно являются молчунами и не испытывают особой тяги к общению. Но опять же под влиянием обстоятельств невидимые барьеры, связывавшие русского контролера, вдруг рухнули. Пока мы медленно, со скрипом поднимались вверх, он начал быстро и несвязно, но взволнованно бормотать мне на ухо:

— Когда вы вернетесь домой, расскажите там всем о том, как тысячи таких, как я, живут в этих лагерях и как с нами обращаются.

Когда мы добрались до поверхности, он с заговорщицким видом приложил палец к губам. Я выбрался из бочки и попал в круг обсуждавших что-то рабочих. Русский сержант весело поприветствовал меня.

— Ты едешь домой, — с широкой улыбкой объявил он. — Ты достаточно поработал на Советский Союз.

Здесь же был и комендант, который лихорадочно перебирал какие-то бумаги. Он прикрикнул на сержанта, и все мы замолчали, ожидая, что он собирается сказать.

Нахмурившись, комендант начал свою речь:

— Здесь у нас сейчас находятся двадцать немцев, и все они трудятся хорошо. Когда мы все здесь только начинали, их было четверо, а прошлым летом прибыли еще шестнадцать человек. Всего их двадцать, но в моем списке числятся только девятнадцать.

Наши сердца перестали биться. При мертвом молчании он начал называть фамилии, и каждый, услышав, что вызвали его, успокаивался. В конце концов, назвали всех, кроме Вилли Бергмана. Сержанта направили, чтобы он связался по телефону с основным лагерем. Он быстро вернулся с ответом, что список составлен правильно: Вилли Бергмана освобождать не собирались. Никто из нас не осмелился даже посмотреть на бедного Вилли. Насколько все мы знали, его имя никогда не попадало в черные списки. Он просто стал жертвой бюрократической ошибки. Какой-то неаккуратный писарь допустил промах и не включил его имя в список. Но жаловаться было некому.

Девятнадцать счастливчиков направились прямо в баню, чтобы смыть грязь и получить чистую одежду.

Я был очень расстроен тем, что мне придется уехать, так и не увидевшись с Маллой. Должен ли я был предложить ей отправиться со мной и стать мне настоящей женой? И если бы она согласилась, позволили ли бы мне увезти ее? Я не мог даже представить себе, что полюблю другую девушку хотя бы наполовину так же сильно, как я любил эту казашку. Наверное, Малле не понравилось бы жить в немецком городе, но мы, несомненно, могли бы быть счастливы, поселившись где-нибудь на небольшой ферме в моей родной Баварии. Меня охватила паника, когда я понял, что мы вот-вот должны уехать.

У двери в баню стоял караульный-казах. Я рассказал ему о том, что меня мучило, и, ни на секунду не усомнившись, он оставил свой пост и помчался к дому, где жила Малла. Через полчаса он вернулся и поставил крест на всех моих мечтах: Малла уехала в степь и вернется не раньше вечера. Я отыскал сержанта и попытался задержать свой отъезд. Он посмотрел на меня с изумлением и сказал, что это невозможно. Тогда я стал уговаривать его дать мне поговорить с комендантом до тех пор, пока он прямо не ответил мне, что либо я еду сейчас, либо остаюсь еще на шесть лет. Если я действительно так сильно люблю Маллу, то конечно же должен остаться на эти шесть лет.