Айседора Дункан - Моя жизнь. Моя любовь

Я вернулась в гостиницу, раскрасневшаяся от успеха и очень довольная Буэнос-Айресом, но – увы! – моя радость была преждевременна. На следующее утро, прочитав в газетах сенсационный отчет о моем выступлении у студентов, мой импресарио пришел в бешенство и заявил, что считает наш контракт расторгнутым. Все лучшее общество Буэнос-Айреса возвращало в кассу свои билеты и собиралось бойкотировать мои спектакли. Таким образом, вечер, который привел меня в такой восторг, оказался роковым для моих гастролей.

Основной целью моего турне было собрать достаточно средств, чтобы содержать мою школу во время войны. Представьте же себе мое огорчение, когда я получила из Швейцарии телеграмму с сообщением, что вследствие ограничений военного времени мой перевод не дошел до назначения. В виду того, что хозяйка пансиона, где жили девочки, не могла содержать их бесплатно, им угрожала опасность быть выброшенными на улицу. С обычной стремительностью я уговорила Августина немедленно ехать в Женеву спасать моих учениц, не сообразив, что он увезет с собой все деньги и лишит меня возможности даже расплатиться в гостинице. Возмущенный импресарио уехал с опереточной труппой в Чили, и я вместе с сопровождавшим меня пианистом Дюменилем оказалась брошенной на произвол судьбы.

Публика здесь была холодная, тяжелая на подъем и не ценящая искусства. Единственный успех, выпавший на мою долю в Буэнос-Айресе, был в ту ночь, когда я в кабаре танцевала гимн свободе. Мы были принуждены бросить наши вещи в гостинице и отправиться в Монтевидео. К счастью, мои туники не представляли ни малейшей ценности для хозяев гостиниц!

В Монтевидео публика оказалась совершенно непохожей на аргентинскую и встречала нас с энтузиазмом, так что нам удалось поехать дальше в Рио-де-Жанейро. Мы приехали туда без денег и без вещей, но директор городского театра был настолько любезен, что немедленно назначил спектакли. Местная публика оказалась настолько понятливой и отзывчивой, что побуждала артиста дать лучшее, на что он способен.

Тут я познакомилась с поэтом Хуаном де Рио, кумиром всей молодежи; каждый юноша в Рио – поэт. Когда мы вместе шли по улице, нас провожала толпа молодых людей с криками: «Вива Хуан де Рио! Вива Айседора!»

Я оставила Дюмениля в Рио, где он произвел такой фурор, что не хотел уезжать, и вернулась в Нью-Йорк. Путешествие было одинокое и грустное, потому что я беспокоилась о школе. Несколько боксеров, ехавших со мной в Южную Америку, теперь возвращались обратно в качестве лакеев на том же пароходе, на котором возвращалась я. Им не повезло, и они возвращались, ничего не заработав. Среди пассажиров был вечно пьяный американец по фамилии Вилкинс, который каждый вечер за обедом говорил лакею ко всеобщему ужасу: «Отнесите эту бутылку „Поммери“ 1911 г. на столик Айседоры Дункан».

В Нью-Йорке меня никто не встретил, так как вследствие военного времени моя телеграмма не была доставлена. Случайно я вспомнила об Артуре Генте. Он был не только талантливым человеком, но и колдуном. Он бросил живопись ради фотографии; его снимки были жуткие и таинственные. Хотя его аппарат снимал живых людей, но выходили не сами позировавшие, а их образы в том виде, в каком он себе их представлял. Я изображена на многих его снимках, но на них запечатлено не мое физическое тело, а состояние моей души, на одном же из них даже сама душа. Он всегда был моим большим другом и поэтому, оказавшись одна на пристани, я вызвала его по телефону. Каково было мое удивление, когда мне ответил знакомый голос, но не голос Артура. Это был Лоэнгрин, который по странному стечению обстоятельств как раз в это утро зашел навестить Генте. Узнав, что я одна на пристани, без денег и без друзей, он сейчас же вызвался прийти мне на помощь. Через несколько минут он приехал. Когда я увидела его высокую повелительную фигуру, во мне шевельнулось сознание уверенности и покоя. Мы очень обрадовались друг другу.

Читатель, вероятно, заметил из этой автобиографии, что я никогда не изменяла своим привязанностям и никогда не покинула бы ни одного из своих любовников, если бы они сохраняли мне верность. Как я их любила когда-то, так люблю их теперь и буду любить вечно. В том, что я порвала со многими, можно винить только легкомыслие мужчин и жестокость судьбы… Итак, после стольких бед я была счастлива снова встретить моего Лоэнгрина, еще раз приходящего мне на помощь. Он быстро выручил мои вещи из таможни, а затем повез меня в ателье Генте, откуда мы втроем отправились завтракать. Мы все были в восторге от нашей встречи и на радостях выпили много шампанского. Я чувствовала, что мое возвращение в Нью-Йорк принесет мне счастье. После завтрака Лоэнгрин помчался нанимать оперный театр «Метрополитен», а остаток вечера провел в рассылке приглашений всему артистическому миру на большой даровой парадный спектакль. Этот спектакль явился одним из самых чудных переживаний моей жизни. Присутствовали все художники, артисты и музыканты Нью-Йорка, и я испытала радость танцевать, не интересуясь состоянием кассы. Конечно, как и всегда во время войны, я закончила программу «Марсельезой», после которой мне устроили грандиозную овацию в честь Франции и союзников.

Я рассказала Лоэнгрину о том, что отправила Августина в Женеву и что очень беспокоюсь за судьбу школы, и он со свойственным ему необыкновенным великодушием послал телеграфный перевод, достаточный для переезда школы в Нью-Йорк. Но, увы, для части моих учениц деньги пришли слишком поздно: всех младших девочек родители взяли домой. Это раздробление школы, которой я посвятила многие годы работы, причинило мне сильную боль, но приезд Августина и шестерых старших детей меня немного утешил.

Настроение Лоэнгрина не изменялось, он был добр и великодушен, и ничто не казалось ему слишком хорошим для меня и для детей. Он нанял большое ателье в Медисон-сквер-гарден, и там мы работали каждый день. По утрам он возил нас на автомобиле далеко вниз по реке Гудзон. Он делал всем подарки, и, благодаря магической силе денег, жизнь на время стала прекрасной.

Но по мере того, как проходила суровая нью-йоркская зима, здоровье мое стало ухудшаться, и Лоэнгрин предложил мне поехать на Кубу, дав мне в спутники своего секретаря. О Кубе у меня сохранились самые восхитительные воспоминания. Секретарь, молодой шотландец, был поэтом. Мое здоровье не позволяло мне танцевать, и мы провели три недели в Гаване, разъезжая по побережью и любуясь живописной природой. Помню один трагикомический случай. Приблизительно в двух километрах от Гаваны находился старинный дом, окруженный высокой стеной и занятый убежищем для прокаженных. Стена не была достаточно высока, чтобы скрывать от нас ужасные человеческие маски, изредка глядевшие оттуда. Власти поняли, что такому учреждению не место рядом с модным зимним курортом, и решили перенести лепрозорий в другое место. Но прокаженные отказались подчиниться: они хватались за стены и за двери, влезали на крышу и крепко за нее цеплялись; прошел слух, что некоторые из них бежали в Гавану и там спрятались. Перевозка этого приюта для прокаженных напоминала мне странную, жуткую пьесу Метерлинка.