Адольф Эрнстхаузен - Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943

С четырьмя моими соседями из смежной палаты я очень скоро познакомился и завел дружбу. Это были три опытных и видавших виды обер-ефрейтора и совсем юный паренек, который часто плакал, как ребенок, а остальные его утешали самым умилительным образом. Через краткое время я чувствовал себя в их окружении столь же хорошо, как и в прежней палате.

Этому в значительной степени способствовала медицинская сестра, приставленная к нам. Она была женщиной совершенно другого типа, чем предыдущая, но тоже в своем роде «жемчужиной»: стройная, образованная, сдержанная, дама в полном смысле. Но чтобы раздобыть через нее алкоголь, нам приходилось разыгрывать маленькие представления.

– Господин майор, – обратился ко мне один из обер-ефрейторов, когда сестра была в палате. – Нам снова нужен весомый повод для праздничной выпивки. Иначе наша сестра нас не побалует. Разве у вас день рождения не сегодня?

– Ах да, – соврал я. – Об этом я совсем позабыл.

– Итак, сестричка, день рождения господина майора мы обязательно должны отметить.

Сестра понимающе рассмеялась:

– И что это должно быть, господин майор?

– У вас найдутся яйца, сахар и водка?

– Да.

– Вы знаете, как из этого можно состряпать нечто вроде яичного ликера? Растереть яичные желтки с сахаром, пока они не поднимутся. Охладить белки в снегу. Затем смешать то и другое и добавить водки.

Пока тянул драгоценный напиток, я с грустью подумал о моем водителе грузовика, могучем боксере Хайне, который подобный бальзам всегда готовил для укрепления духа в особо критических ситуациях, а ныне лежал погребенным на Пшише.

На третий день после моего перевода в «отдельный закуток» ко мне зашел один из моих прежних сопалатников:

– Господин майор, тот человек, которого мы считали симулянтом, сегодня умер. Мы несправедливо думали о нем.

Итак, грубая солдатская шутка об умершем симулянте обернулась печальной действительностью. И эта действительность, видит Бог, была отнюдь не комической сама по себе, но скрывала в себе глубокую трагедию – и упрек. Я подумал о словах моего отца и, стыдясь самого себя, спросил:

– Но кто-нибудь, по крайней мере, знает, как его звали?

– Никто не знает. Он ничего так и не сказал.

– Возможно, он был женат. И его вдова ничего не узнает про его смерть. Она, может быть, еще много лет будет надеяться на его возвращение домой.

– Но возможно, была и его доля вины в том, что мы с ним так обращались?

– Нет. Мы не можем ни в чем упрекнуть себя.

В соседней палате на четверых установили радио. Однажды вечером транслировалась речь Геббельса по поводу сталинградских событий. Пожалуй, речь эта побила собой все рекорды гнусности. Но великий пустомеля на этот раз переоценил действие своей демагогии. Он говорил, что теперь нет времени выяснять, кто виноват в этой катастрофе, но что в некий день эти виновники будут призваны к ответу (что и было сделано высокими властями, но другими, нежели те, которых имел в виду Геббельс). После этого он вообще ничего больше не говорил о Сталинграде, но пытался играть на чувствах пролетарской солидарности, разжигая вражду к высшим слоям общества, – дешевый отвлекающий маневр.

– Какое отношение эта чушь имеет к Сталинграду? – пришел в негодование один из обер-ефрейторов. – К черту! Выключить его!

Радио тут же было выключено.

Примерно через десять дней меня снова перевели, но на этот раз на освободившуюся койку офицерского отделения. Тамошняя атмосфера была скучной, в отличие от ситуации в отделении для рядовых. Причина этого, однако, заключалась не в моих товарищах по палате, но в ответственной за нас медсестре, которая, явно уже давно бывшая по ту сторону добра и зла, не находила ничего привлекательного, обихаживая массу мужчин. Она выполняла все, что предписывал ей долг, но на этом и все! Мы получали положенного объема порции, но ни о каких «добавках» и тем более алкоголе речи не могло и быть. Что касается еды, то я был не очень разборчив. Но без алкоголя весь уют обстановки для меня пропадал. Поэтому я как-то спросил сестру:

– Разве нам не положено здесь вино или шнапс?

– Нет.

– Ну почему же нет?

– У нас ничего этого нет.

– А вот в бараке для рядовых откуда-то находится.

– Но не у нас.

– Тогда разрешите мне еще один вопрос. Я полагаю, что вы, врачи и сестры, тоже питаетесь в этом же бараке. Неужели вы совсем не употребляете вина?

Медсестра не произнесла в ответ на мой вопрос ни единого слова и вышла из палаты с обиженным лицом.

Но вечером мы получили красное вино. Лица товарищей по палате просветлели, и отблеск этого просветления появился также на лике почтенной матроны. Атмосфера перестала быть скучной…

На следующий день нас как бомбой поразило известие, что русские стоят у ворот города. Это прорвалась танковая дивизия русских. (18 февраля 1943 г. передовые танковые части советских войск (25-го танкового корпуса) прорвались почти к Запорожью. Но немцам тогда удалось отбиться и даже перейти в контрнаступление, снова захватив Харьков. Город Запорожье был освобожден только в октябре 1943 г. в ходе беспримерного штурма в ночь с 13 на 14 октября с участием более 200 танков и САУ 23-го танкового и 1-го гв. механизированного корпусов, ошеломивших немцев, не ожидавших такого после напряженного и кровавого дневного боя. – Ред.)

Меры были приняты срочные и целенаправленные. Поступил приказ: раненых и больных тотчас же вывезти по воздуху.

Мы быстро собрали свои вещмешки и автобусами были доставлены на аэродром. Там уже стояли бесконечные ряды носилок с тяжелоранеными, в бараке и под открытым небом сидели сотни легкораненых и больных. Воздух дрожал от рева самолетных моторов. Непрерывно садились самолеты всех возможных типов, принимали на борт человеческий груз и поднимались в воздух. Картина нежданно навалившейся беды, но и готовности помочь и отличной организации. Люфтваффе снова оказалось на высоте! Тем не менее должно было пройти по крайней мере двадцать четыре часа, пока этот лагерь раненых и больных будет эвакуирован.

– Господин майор, – обратился ко мне пожилой вахмистр, одна нога которого была загипсована, – нами не будут заниматься, пока здесь остаются тяжелораненые. А не провести ли нам эту ночь в бараке?

Так мы и поступили. Во второй половине следующего дня поле аэродрома опустело. Капитан «Юнкерса» пробурчал:

– Я могу принять еще пятнадцать человек.

Поднялись только вахмистр и я – мы были последними. Через несколько минут «Юнкерс» был в воздухе.

С высоты птичьего полета мы смотрели на бесконечные русские просторы – леса, леса, леса с редкими дорогами и редкими селениями. Я осознал, какие неслыханные труды проделали наши войска, когда они пешим маршем и с боями прошли этот путь. И еще мне стало ясно, что именно в этих просторах, где иссякнут силы любого нападающего, и заключена оборонительная мощь этой страны. (Прежде всего в силе сопротивления и степени жертвенности народа, населяющего эти просторы. – Ред.)