Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

– О, посмотрите, посмотрите на нашего монтаньяра, – говорил он с ухмылкой, – вам не кажется, что своим пуаньяром [69] он может поранить нашу маленькую Нади́н?

– Думаете, может? – в тон ему спрашивала Груня.

– И не сомневайтесь: у него такой длинный и острый пуаньяр… Он им не одну уже ранил… Я-то знаю! Барышни, бойтесь пуаньяра нашего монтаньяра!

Оба покатывались со смеху.

Видимо, Николай расслышал кое-что из колкостей, потому что налился краской и неспешно, вразвалочку подошел к поэту. Холодно сказал:

– Мсье поручик, я прошу вас прекратить свои дерзости.

Лермонтов расплылся.

– О, пардон, пардон, мсье майор. Извините, не стану.

– В дружеском кругу можете себе зубоскалить как угодно, это мне все равно. Но в присутствии милых дам мне сие неприятно.

– Полно, обещаю молчать.

– То-то же, мсье.

– Извините, мсье.

Мартынов пошел назад и услышал за своей спиной сдавленный смешок и придушенный шепот Лермонтова:

– Что ж, по требованию майора, забираю свои слова назад: пуаньяр у сего монтаньяра вовсе не такой длинный и острый, как мне казалось ранее…

Николай обернулся, в бешенстве глянул на поручика и, набычившись, вышел из комнаты.

Аграфена сказала:

– Вы рискуете, Михаил Юрьевич – он вас побьет.

Но поэт только отмахнулся.

– Да помилуйте, Аграфена Петровна, как сие возможно – «побьет»? Я же не слуга ему. Мы, в конце концов, офицеры. В крайнем случае, вызовет на дуэль.

– Ну а коли вызовет?

– Значит, будем стреляться.

– Этого еще не хватало! Вас и так сюда за дуэль сослали. Для чего нужны новые неприятности?

– Чепуха, не стоит даже думать. Никаких неприятностей не будет, ибо между нами, друзьями, дуэль невозможна. Что, Мартышка станет в меня стрелять? Или я в него? Экая нелепица! Завтра же помиримся, выпьем по бутылке шампанского и обнимемся, ей-бо.

– Обещаете не стреляться?

– Слово офицера.

Вечер продолжился как ни в чем не бывало. Когда Лермонтов уходил от Верзилиных, то увидел у них во дворе на лавочке мрачного Мартынова, курящего трубку. Михаил вытащил свою и спросил:

– Мне можно присесть?

Николай молча отодвинулся. Михаил закурил.

– Ты сегодня, Маешка, перешел все границы, – медленно начал «монтаньяр». – Я терпел долго, но больше терпеть не намерен. Ты меня унизил в присутствии дам. Этого не прощают.

– Я же извинился. Хочешь – еще раз извинюсь? Завтра при всех.

– Ты меня унизил, – тупо повторил друг. – Этого не прощают.

– Я не унижал, а шутил. Ты что, шуток не понимаешь?

– Шутки шуткам рознь. Никому не позволено так со мной шутить.

Лермонтов вздохнул и спросил грустно:

– Не могу понять – что тебе теперь нужно? Хочешь со мной поссориться и стреляться?

– Коли ты не струсишь.

– Ты ведь знаешь, что я не трус.

– Стало быть, стреляемся.

Михаил уставился на него в недоумении.

– Ты серьезно, что ли?

– Совершенно серьезно. Ты меня унизил. В обществе дам. Этого не прощают.

– После стольких лет добрых отношений – стреляться?

– Я не виноват, что ты, называющий меня своим другом, начал издеваться надо мной в присутствии Наденьки.

– Повторяю: я не имел в виду ничего дурного. Чуть позубоскалил – и все.

– Значит боишься?

– Кто боится?

– Ты.

– Я боюсь с тобою стреляться?

– Ты боишься со мною стреляться.

Лермонтов поднялся.

– Что ж, извольте, сударь, я к вашим услугам. Можете присылать своих секундантов.

– Завтра же пришлю.

– Я надеюсь, к завтрашнему дню вы проспитесь и передумаете.

– Не надейтесь, сударь.

– Значит, будем стреляться.

– Непременно будем и никак иначе.

7

Монго, услыхав о дуэли, долго хохотал и при этом спрашивал, не сошел ли Мартынов с ума. «Он вообще стрелять не умеет из пистолета, – говорил Столыпин, – пару раз стрелял и всегда вывертывал пистолет курком вбок. Ну не дуралей ли?» Серж Трубецкой вторил: «Завтра все уладим, утро вечера мудренее. Завтра петухи перестанут петушиться».

Но назавтра явились Васильчиков и Глебов и сказали, что они секунданты Мартынова и пришли обсудить условия поединка.

Монго с Трубецким набросились на них, убеждали бросить этот фарс, помирить поссорившихся и пойти лучше выпить. Глебов ответил: «Выпить я не прочь, но Мартышка не передумает. Он лежит на кровати и рычит от ярости». Все, кроме Лермонтова, отправились к Николаю. Тот действительно лежал, отвернувшись к стене, и на вопросы друзей не реагировал. Трубецкой вспылил: «Что ты делаешь, Николя? Ведь Мишель пристрелит тебя, как зайца, он стреляет во сто крат лучше». Отставной майор хранил молчание.

Собрались у Васильчикова, чтобы прояснить положение. Первым высказался Монго:

– Мне и Сержу участвовать нельзя, ибо я несу вину за прошлый поединок Маешки с де Барантом, а Серж находится в Пятигорске без разрешения. Стало быть, нам грозит, как минимум, разжалование в солдаты.

Глебов заявил:

– Да никто участвовать не желает. Надо сделать так, чтобы правила были соблюдены, но противники примирились и не стрелялись.

– Как сие возможно?

– Очень просто: мы приедем на место, захватив с собой шампанское и закуску. Вместо выстрелов из пистолетов выстрелим пробками из бутылок – все и утрясется само собою.

Трубецкой поддержал:

– Лермонтов сказал, что ни за что не станет стрелять в Мартышку – потому что друг, а еще обещался Аграфене Верзилиной.

– Хорошо, – заметил Васильчиков. – Значит, врача не станем звать на поединок?

Все на него набросились: да какой врач, если поединок будет расстроен? Он пожал плечами и согласился.

Площадку выбрали в четырех верстах от города на поляне у дороги, шедшей из Пятигорска в Николаевскую колонию, вдоль северо-западного склона Машука. Время назначили на четыре часа пополудни во вторник 15 июля.

Этот день поутру был ясный, солнечный, и друзья провели его кто где – Лермонтов поехал в Железноводск с небольшой компанией – Львом Сергеевичем Пушкиным, дальней родственницей Екатериной Быховец [70] и другими. Там гуляли в роще, потом обедали. Михаил был весел и все время шутил. После трех часов он поднялся и сказал, что ему надо ехать. «Куда ехать, зачем?» – зашумели все. – «У меня дельце в Пятигорске». – «Да взгляните на небо, – отговаривал его Пушкин. – Видно, быть грозе. Вы промокнете по дороге, да еще, не дай Бог, угодите под молнию». – «Ничего, как-нибудь успею до ливня». И уехал.

Тем временем Монго с Трубецким тоже начали собираться и уже вышли было из дома, как действительно разразилась страшная гроза – дождь как из ведра и раскаты грома, сотрясавшие землю. Оба замерли в нерешительности на крыльце.

– Надо ехать, – заявил Серж.

– Что, в такую непогоду? Кто стреляется в бурю и полумрак? Подождем, пожалуй. Все равно без нас не начнут, – возразил Столыпин. – Лучше разопьем бутылочку кахетинского.