Кристиана Жиль - Никколо Макиавелли

Ад — это Рим.

Говорить о том, что осталось в Истории как трагедия века, — это не только детально описывать бесчисленные ужасы, которые сопровождали разграбление города сорвавшейся с цепи солдатней, пожары, разрушения, убийства, резню, пытки, насилие; не только живописать потоки крови, уничтожение «шести тысяч человек», по воспоминаниям одного из ландскнехтов, вопли ненависти и скорби, боли и отчаяния — мир слышал с тех пор так много не менее ужасного, что все это, даже изложенное самым пылким образом, звучит, увы, банально. Говорить о том, что на всех языках называют «разграблением Рима», — это вспомнить о тьме, внезапно обрушившейся на весь христианский мир 6 мая 1527 года, вспомнить молчание мертвого города, колокола которого замолкли на долгие месяцы, вспомнить о пропасти, что разверзлась и навеки поглотила часть памяти человечества, поглотила так же, как это уже случилось однажды, когда сгорела библиотека в Александрии[99]. Частные и публичные библиотеки Рима были опустошены, архивы изорваны, сожжены и втоптаны в грязь, редчайшие манускрипты были развеяны по ветру или служили подстилкой лошадям. Безумное и непоправимое уничтожение источников знания потрясло гуманистов больше, чем уничтожение произведений искусства. Даже люди, сочувствовавшие Реформации, считали это чудовищным позором.

Страшным надругательством, ужасным святотатством, преступлением не только против папства, Церкви и ее ценностей, но и против самого Духа и Разума — вот чем было разграбление Рима. Концом целой эпохи, целого мира, да, но и рождением мира нового. Коннетабль де Бурбон, поведший 6 мая свои войска на штурм, был сражен выстрелом из аркебузы — Бенвенуто Челлини хвастался, что это был его выстрел, — и умер, так и не увидев всего того ужаса, что затеял и не сумел (или не смог) предвидеть и предотвратить. Его смерть не обескуражила наступавших, не заставила их в смятении отступить, на что в какой-то момент понадеялись в Ватикане, но только еще больше их разъярила.

Армия Лиги, которую по-прежнему сопровождал Макиавелли, бездельничала на берегах Тразименского озера, когда 7 мая прискакал во весь опор запыхавшийся гонец с письмом от епископа Мотулы: «Сиятельные Синьоры, капитаны Лиги, Ваши Светлости не должны терять ни минуты. Борго[100] взят. Монсеньор де Бурбон убит. Три тысячи врагов погибло. Пусть Ваши Светлости поторопятся воспользоваться неразберихой, царящей в императорской армии. Скорее, скорее, не теряйте времени!» Весь Рим охвачен огнем, папа осажден в замке Святого Ангела и призывает на помощь. Но герцог Урбинский остановился в десяти километрах от Перуджи, ссылаясь на то, что не может ничего предпринять, пока не получит подкрепление.

Что об этом думал Макиавелли, можно предположить, зная, что думал Гвиччардини, который писал: «Папа предоставлен своей судьбе. Нет нужды говорить, кто в этом виноват… Я не военачальник. Я ничего не смыслю в военном искусстве, но я могу повторить вам то, что говорят все: если бы мы, получив известие о взятии Рима, тотчас же бросились на спасение Кастелло (замка Святого Ангела. — К. Ж.), мы освободили бы папу и кардиналов и, быть может, разбили бы врага и спасли несчастный город. Но все знают, как мы спешили!.. Как будто речь шла не об освобождении злополучного понтифика, от которого все мы зависим, и не о спасении гибнущего великого города, а о деле малозначительном. Вот почему папа все еще в Кастелло и умоляет о помощи так горячо, что его мольбы могли бы смягчить и камни, и пребывает там в такой отчаянной нищете, что даже турки испытывают к нему жалость!»

Однако Франческо Гвиччардини не смирился. Речь шла о его чести, его утраченной чести, как он напишет несколько месяцев спустя, удалившись в Финоккьето — загородное имение, которое подыскал ему Макиавелли, когда его друг, назначенный правителем Романьи, выразил желание обзавестись подходящим домом в Тоскане. Он просит Никколо убедить Андреа Дориа, генуэзского адмирала, командовавшего папским флотом, стоявшим на якоре в Чивитавеккья, помочь освободить папу: надо высадить небольшой отряд в условленном месте. Дориа не выразил особого энтузиазма. Он хочет удостовериться, что в распоряжении Гвиччардини имеется больше сил, чем у врага; в противном случае акцию можно заранее считать проигранной.

Никколо поехал в Чивитавеккью из дружеских чувств к Гвиччардини, но, главное, ради Филиппо Строцци, жене которого удалось организовать его побег из Неаполя, где, напомним, он находился в заложниках у Карла V. Строцци необходим был корабль, чтобы как можно скорее вернуться во Флоренцию и взять в свои руки бразды правления назавтра после падения правительства Медичи. Будучи их родственником и доверенным лицом, он всегда оставался верен республиканским ценностям. Его самоубийство в тюрьме, куда те его бросят после своего возвращения в город «в обозе армии императора», служит тому доказательством.

В мае 1527 года ход Истории ускорился, что повлекло за собой быстрое ослабление власти Медичи и ее полный распад. 11 мая потрясенные флорентийцы узнали о трагедии Рима; 16 мая они восстановили Большой совет и отправились во дворец Лунгарно, что напротив моста Санта-Тринита, за одним из Каппони, чтобы провозгласить того гонфалоньером. Одно имя Каппони означало свободу! В 1494 году, когда Карл VIII вошел во Флоренцию, гонфалоньер Пьеро Каппони решительно отказал королю Франции в праве объявить себя ее сувереном. «Я велю протрубить в трубы и начну сражение», — пригрозил Карл. «А я велю бить во все колокола», — с достоинством ответил Пьеро Каппони. Король Франции уступил и покинул город. Позднее другой Каппони заплатил своей жизнью за провал заговора против Медичи. Избрание Никколо Каппони символизировало возвращение республики — последней «демократии», которую будет знать Флоренция. По воле Карла V, который сделает Алессандро Медичи герцогом, а затем и своим зятем, они вернутся еще более сильными, чем когда-либо. Но 16 мая 1527 года молодые Медичи, которых никто не гонит и которым никто не угрожает, в спешке покинули город. Несмотря на опасения, революция прошла гладко, как нечто само собой разумеющееся.

Никколо вернулся во Флоренцию. Может быть, на той же пришедшей из Ливорно бригантине, которую Андреа Дориа согласился предоставить в распоряжение Филиппо Строцци, или на одной из трех галер, ушедших из Чивитавеккья. 19 мая они доставили туда из Рима Изабеллу д’Эсте, нескольких ее протеже и груз, состоявший из античных мраморных статуй, картин, драгоценных камней, а также вытканных в Брюсселе по картонам Рафаэля знаменитых папских гобеленов, которые маркизе удалось выкупить у грабителей. Благодаря защите своего сына Ферранте, капитана императорской армии, Изабелла смогла не только спасти свои коллекции, но и приютить тысячи беженцев во дворце Санти Апостоли на холме Джаниколо, предоставленном ей семейством Колонна, — единственном дворце, который к моменту ее отъезда из Рима неделю спустя после той страшной ночи еще не был разрушен.