Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

Собрались у Васильчикова, чтобы прояснить положение. Первым высказался Монго:

— Мне и Сержу участвовать нельзя, ибо я несу вину за прошлый поединок Маешки с де Барантом, а Серж находится в Пятигорске без разрешения. Стало быть, нам грозит, как минимум, разжалование в солдаты.

Глебов заявил:

— Да никто участвовать не желает. Надо сделать так, чтобы правила были соблюдены, но противники примирились и не стрелялись.

— Как сие возможно?

— Очень просто: мы приедем на место, захватив с собой шампанское и закуску. Вместо выстрелов из пистолетов выстрелим пробками из бутылок — все и утрясется само собою.

Трубецкой поддержал:

— Лермонтов сказал, что ни за что не станет стрелять в Мартышку — потому что друг, а еще обещался Аграфене Верзилиной.

— Хорошо, — заметил Васильчиков. — Значит, врача не станем звать на поединок?

Все на него набросились: да какой врач, если поединок будет расстроен? Он пожал плечами и согласился.

Площадку выбрали в четырех верстах от города на поляне у дороги, шедшей из Пятигорска в Николаевскую колонию, вдоль северо-западного склона Машука. Время назначили на четыре часа пополудни во вторник 15 июля.

Этот день поутру был ясный, солнечный, и друзья провели его кто где — Лермонтов поехал в Железноводск с небольшой компанией — Львом Сергеевичем Пушкиным, дальней родственницей Екатериной Быховец[70] и другими. Там гуляли в роще, потом обедали. Михаил был весел и все время шутил. После трех часов он поднялся и сказал, что ему надо ехать. «Куда ехать, зачем?» — зашумели все. — «У меня дельце в Пятигорске». — «Да взгляните на небо, — отговаривал его Пушкин. — Видно, быть грозе. Вы промокнете по дороге, да еще, не дай Бог, угодите под молнию». — «Ничего, как-нибудь успею до ливня». И уехал.

Тем временем Монго с Трубецким тоже начали собираться и уже вышли было из дома, как действительно разразилась страшная гроза — дождь как из ведра и раскаты грома, сотрясавшие землю. Оба замерли в нерешительности на крыльце.

— Надо ехать, — заявил Серж.

— Что, в такую непогоду? Кто стреляется в бурю и полумрак? Подождем, пожалуй. Все равно без нас не начнут, — возразил Столыпин. — Лучше разопьем бутылочку кахетинского.

Так и порешили. А когда гроза стихла, сели в коляску и отправились к условному месту. Обнаружили там стоявших без шапок, совершенно мокрых, Глебова и Васильчикова. Трубецкой спросил:

— Где же дуэлянты?

Глебов, заикаясь, ответил:

— Наш… Мартынов… ускакал… вне себя…

— А Мишель?

— Там лежит… убитый…

— Как — убитый? Отчего убитый?

Выяснилось вот что: несмотря на дождь и отсутствие вторых секундантов, все-таки решили стреляться. Глебов стал на сторону Лермонтова, а Васильчиков — Мартынова. Двадцать шагов отмерили и велели сходиться. Начали считать: раз… два… три!.. Но никто не выстрелил. По законам поединков после счета «три» полагалось прекратить поединок и велеть либо примириться, либо все начать сызнова. Но эта дуэль с самого начала шла не по правилам и Васильчиков зло спросил: «Господа, вы стреляться будете или нет?» Лермонтов ответил: «Я не стану стрелять в этого дурака». Тут Мартынов неожиданно нажал на курок. Михаил дернулся, выстрелил в воздух и упал в мокрую траву.

— Ах ты, дьявол! — выругался Монго и приблизился к телу двоюродного племянника.

Тот действительно оказался мертв. Красное пятно расплылось на мокрой нижней рубашке.

Трубецкой заплакал.

Монго сел в траву и закрыл лицо руками. Только повторял:

— Что же мы наделали?.. Что же мы наделали?..

После рассказали, что Мартынов два дня и две ночи не сомкнул глаз, беспрестанно ходил по комнате из угла в угол, и бормотал:

— Я же не хотел… я стрелял ему по ногам… и попал случайно…

Во дворце первому доложили о случившемся великому князю Михаилу Павловичу. Он вначале был потрясен, а потом ругался на чем свет стоит. Говорил: «Мальчишка! Так бездарно загубить свой талант!» И пошел к императору. Николай Павлович принял его не сразу, а потом взглянул отсутствующими глазами — русская армия терпела поражение за поражением на Кавказе от Шамиля, и монарха это очень беспокоило. Даже переспросил:

— Кто убит? Лермонтов? — Сдвинул брови, думая о чем-то своем, наконец сказал: — Ну, туда ему и дорога. Невелика потеря.

Елизавета Алексеевна, убитая горем, слегла: у нее отказали ноги.

А затем, немного придя в себя, стала хлопотать, чтобы власти разрешили перевезти тело внука в Россию и похоронить в Тарханах. Разрешение было получено. Печальную операцию совершили дядька Андрей Иванович с кучером.

В салоне Карамзиных скорбели все. Сокрушались Краевский, Белинский, Гоголь. Заказала заупокойную службу вернувшаяся в Петербург княгиня Щербатова.

Мусина-Пушкина получила весть о смерти Лермонтова в Гельсингфорсе, возвращаясь домой из Швеции. Вскрикнула и упала без чувств. Целую неделю не вставала с постели, бредила и металась в лихорадке. Поднялась бледная, худая, превратившись в собственную тень. Написала письмо сестре в Стокгольм:

«Л. убит. Я в отчаянии. Береги Машеньку».

Он вначале не понял, что убит.

Не почувствовал боли.

Думал — это вспышка молнии, а не выстрел.

И, упав в траву, тоже сразу не понял. Лишь когда потрясенный Глебов склонился над ним, прошептал другу удивленно:

— Кажется, этот болван меня застрелил.

И словно провалился во мрак.

Неожиданно он увидел своего Парадера. Впрочем, не совсем Парадера — конь был огненный, крылатый, с развевающейся огненной гривой. Лермонтов вскочил на него без седла, и они помчались стремглав, рассекая темноту мироздания. Языки пламени от гривы и крыльев коня били Михаилу в лицо и в грудь, но не обжигали.

Было легко и свободно.

Все земное казалось мелким и пустым.

Он скакал в Вечность.

Бабушка смогла пережить внука на четыре года. А Андрей Иванович ничего, выдюжил, дотянул до глубокой старости, получив вольную, остался в Тарханах, в доме родичей. Когда его спрашивали о Лермонтове, начинал волноваться, вставал и дрожащими руками доставал из закута оставшиеся реликвии — небольшую шкатулку орехового дерева с бронзовой отделкой, эполеты корнета с одной звездочкой и сафьяновые чувяки с серебряными позументами, купленные барином в Тифлисе.

Алексей Столыпин (Монго) вскоре после дуэли вышел в отставку и уехал за границу. Перевел на французский язык и напечатал в Париже «Героя нашего времени». Возвратился в Россию и участвовал в Крымской войне, где встречался со Львом Толстым. За отвагу был награжден и повышен в звании — получил майора. Умер от чахотки в 1858 году во Флоренции на руках своей неофициальной супруги.