Виктор Шендерович - Изюм из булки

— Это уже перед дембелем было. Иду я старшим патруля, вижу — чурка какой-то в шинели. А у меня глаз наметанный, я сразу вижу: самовольщик. «Стой, ко мне!» — а он бежать. Ну, я за ним. А он, сука, маленький, но шустрый., Но я ж спортом занимался, у меня ж дыхалка… — я на принцип! Пять минут за ним бегал: он на станцию, я туда, он по путям — я за ним! И на запасных догнал! Он, сучонок, сдох через рельсы бегать. Догнал я его — и как дам по балде! Он с копыт — башкой об уголь (там склад был) — и лежит. Ну, я сел на рельсы, отдыхиваюсь, жду, пока ребята подойдут. И представляете — застудил яйца! Мне на дембель, а у меня вот такие вот стали, как у слона! А куда мне такие — мне ж на дембель! В медсанбате потом кололи какой-то гадостью — стали маленькие… Только чего-то совсем маленькие. А куда мне маленькие, мне ж на дембель…

И замолчал. А обещал смешной случай.

Он посидел еще, охваченный неожиданным воспоминанием, а потом бросил через плечо Иртеньеву:

— Теперь ты смешное расскажи. Игорь думал не больше трех секунд.

— А я, — сказал он, — как-то в армии иду в самоволку, а навстречу — патруль. А старшим патруля — здоровенный такой детина. «Стой, ко мне!» Ну, я бежать, а он за мной. Здоровый, гад — спортсмен, наверное… Где-то на путях догнал — и как даст по башке! Я упал, ничего не помню… На гауптвахте сидел… А дембель этот (ребята потом рассказывали) яйца себе застудил. На рельсах сидел, идиот.

Игорь несколько секунд помолчал, очень довольный своим рассказом, а потом бросил:

— Шендерок, теперь давай ты смешное рассказывай! Ну, мне в этом сюжете — что оставалось?

— А я, — говорю, — служил в медсанбате. Привозят к нам как-то старшину — вот с такими яйцами! Мы начали ему колоть — они у него совсем маленькие стали. Фельдшер меня тогда спрашивает: мы чего ему колем? Я говорю: откуда мне знать, ты ж раствор даешь, мое дело шприц…

Хозяин джипа уже давно сидел, вцепившись в руль, и боялся повернуть голову.

А сзади сидел несчастный Миша Кочетков: снаряд сюжета неотвратимо летел к нему, и Кочетков, правилам композиции не чуждый, это понимал.

— Давай, Миш, — сказал я, — теперь ты смешное рассказывай.

— А я, — сказал Кочетков, — в прошлой жизни был яйцом. Обыкновенным мужским яйцом…

— написал поэт Губерман.

Сажать за стихи было неловко — поэтому система судила Игоря Мироновича за скупку краденого. Друг Губермана, в будущем известный социолог Всеволод Вильчек, был свидетелем этого удивительного процесса.

…Губерман, страстный коллекционер, дал пятьсот рублей неким молодым людям, обещавшим достать для него старинные иконы. Этот эпизод, вскрытый следствием, должен был показать лживость и аморальность подсудимого. Пятьсот рублей! Незнакомым людям!

— Скажите, — ядовито поинтересовался судья Сугробов. — А мне вы бы тоже доверили пятьсот рублей?

Удивленный вопросом, Губерман поднял на судью свои цепкие глаза, и Вильчек обхватил голову руками, поняв абсолютную неизбежность ответной реплики.

— Вам, пожалуй, нет, — рассмотрев судью Сугробова со скамьи подсудимых, сказал Губерман.

Лестный случай: я в Иерусалиме и иду в гости к Губерманам, да еще в славной компании с Диной Рубиной.

Вместе с нею и Игорем Мироновичем войдя в подъезд, обнаруживаем у лифта классического иерусалимского старичка: маленького, подчеркнуто аккуратно одетого.

Он с поклоном здоровается с нами, раскланивается с Диной. Приходит лифт, и следующие полминуты мы выясняем, в каком порядке мы будем в этот лифт заходить. Старичок категорически отказывается сделать это первым: Дина — женщина, а я — гость; нет, он не войдет первым; мы можем даже не тратить время на попытку его уговорить.

Диалог, разумеется, идет на иврите, но я почему-то все это понимаю.

Наконец компромисс найден; старичок входит после Дины, но передо мной; на третьем этаже он покидает лифт, успев высказать несколько сентенций насчет жизни и еще раз раскланяться; я убежден, что это были сентенции насчет жизни, хотя ни слова не знаю на иврите.

Он закрывает дверь лифта и исполняет последний приветственный взмах рукой — уже через сетку шахты. Мы едем дальше, и Дина, полная новых впечатлений (наш попутчик, несомненно, еще прогуляется по страницам ее романов), говорит:

— Вот от кого я получаю здесь удовольствие, так это от иерусалимских стариков!

Губерман, только что отпраздновавший свое шестидесятилетие, реагирует без паузы:

— Дина, не забудь мне сказать, когда начнешь получать от меня удовольствие!

В следующий раз я попал в дом Губермана в Иерусалиме через три года — с женой и дочкой одиннадцати лет.

Во главе стола сидела сама Лидия Борисовна Либединская.

Дочка была заранее предупреждена, в каком доме ей предстоит ужинать — за одним столом с замечательным поэтом и его тещей, родственницей Льва Толстого! — и проникнувшись ответственностью момента, она предстала перед иерусалимскими хозяевами Прекрасной Воспитанной Девочкой. Уместно отвечала на вопросы, вежливо благодарила за предложенные угощения… В общем, как могла соответствовала обществу замечательного русского поэта, стихи которого (ей было это обещано) она обязательно прочитает.

Когда-нибудь потом.

Губерман сидел рядом и лично ухаживал за юной гостьей. Предложил, разумеется, и налить.

— Я не знаю, можно ли мне, — безукоризненно засомневалась Прекрасная Воспитанная Девочка. — Если только мама разрешит…

— Херня, старуха, всего шестьдесят градусов! — успокоил Губерман.

Бог троицу любит — пусть же историй про мои приходы в дом Губермана будет три! Только в этот раз дом был — Лидии Борисовны Либединской, а зять-гастролер там гостевал, приехав в Москву с концертами.

Как раз после губермановского концерта, ближе к ночи, сидим, соображаем на троих. И в разговоре выясняется, что я забыл подарить Игорю Мироновичу свою книжку. Причем не одну.

— Старик, да у меня вообще нет ни одной твоей книжки!

— И у меня нет, — вставляет Либединская.

— Как же вы живете? — в притворном ужасе восклицаю я.

Лидия Борисовна — без паузы, с кротким вздохом:

— Перебиваемся Пушкиным…