Франсин дю Плесси Грей - Они. Воспоминания о родителях

Когда пришел Бирнбаум, дядя Саша как раз упаковывал вещи, чтобы вернуться на Капри. Он рассказывал о своих планах на лето – грядущая работа должна была стать самым важным его достижением. Вечером они отправились на концерт в зал Плейель, чтобы послушать Иегуди Менухина[25]. В середине концерта Яковлев вдруг побледнел, пожаловался на боль в боку и сказал, что на следующее утро ложится на “небольшую операцию”. После концерта он отвез Бирнбаума домой в своем спортивном автомобильчике и пообещал, что уже через несколько недель они встретятся в порту Пиккола Марина.

Но, как оказалось, это была одна из тех операций, когда хирург разрезает больного, понимает, что рак уже не остановить, и зашивает обратно. Спустя две недели после вечера в Плейель Яковлев скончался. Он встретил смерть так же достойно, как и жил. Мне тогда было семь с половиной лет, и я ясно помню отпевание в русской церкви на улице Дарю. Гроб покрывали алые пионы, любимые цветы дяди Саши. Его семидесятисемилетняя мать, моя любимая бабуля, распростерлась на каменном полу церкви в извечном порыве материнского горя. Помню ее крохотные беспомощные ножки в нескольких сантиметрах от моих. Она страдала от сердечной недостаточности и пережила сына ненадолго – в мае следующего года, в годовщину смерти дяди Саши, ее не стало.

Прежде чем завершить рассказ о самой романтической фигуре в семье Яковлевых, мне бы хотелось поведать о том, как он повлиял на нашу жизнь. Во-первых, моя мать была во многом его творением – благодаря ему она выросла изысканной талантливой девушкой.

Под присмотром бабушки и тети, благодаря постельному режиму и лекарствам, мама излечилась от туберкулеза. Она ждала возвращения дяди Саши из Америки, а пока помогала семье свести концы с концами, позируя для фотографов. Татьяна мечтала об этом еще в России – теперь она позировала для рекламы мехов, украшений и чулок, а также работала натурщицей для рождественских и именинных открыток, невероятно жеманных картинок, где на переднем плане всегда были ее изящные руки.

У нее сразу же появилось множество поклонников, включая князя Меншикова – “обаятельного и воспитанного, но синего чулка”, – бабушка горячо поддерживала такого кавалера, но маму его ухаживания оставили равнодушной. (Мать князя принудила его отказаться от Татьяны, когда увидела открытки с ней в киоске перед марсельским борделем.) В этих невинных приключениях она была всё той же экстравагантной анархисткой: например, войдя в ресторан и увидев в углу зала своих друзей, она забиралась на ближайший стол и так, по столам, шагала к ним, нимало не заботясь о причиняемых другим неудобствах.

Но в первую очередь прелестная девушка, ожидавшая дядю Сашу домой, страдала от строгого надзора бабушки с тетей и одиночества. Татьяну не выпускали из дома по вечерам даже под присмотром, за исключением походов в кино с бабушкой два раза в неделю.

“Здесь ужасно скучно, – жаловалась она в письме матери в Пензу. – В кино можно ходить только с бабушкой… Я же привыкла к самостоятельности. До Парижа я добралась сама, а тут меня всюду водят за руку!”

Тяжелая юность в Советском Союзе уже наградила Татьяну множеством страхов и комплексов, а теперь, после нескольких месяцев в Париже, она рисковала стать совершенно неуправляемой.

Возвратившись из Африки, Саша занялся тем, что врачевал душевные раны племянницы и превращал свою “прелестную дикарку”, как он выражался, в настоящее произведение искусства. Он обожал ее, и она отвечала ему тем же. Они понимали друг друга с полуслова – под куражом матери и изысканным блеском дяди скрывались личности, которые редко демонстрировали окружающим свои подлинные чувства. Хотя дядя Саша и опасался, что красотка племянница станет куртизанкой, он ослабил материнский контроль и позволил Татьяне выходить по вечерам в компании одобренных им молодых людей. Он учил ее, как вести себя за столом, водил по музеям, чтобы познакомить с историей искусств, возил в Горд, Каркассон, Шартр, Мон-Сан-Мишель, чтобы приобщить к европейской истории и архитектуре, заставлял читать Стендаля, Бальзака, Бодлера и других французских классиков, прогуливался с ней по модным домам своих знакомых, чтобы скупать дешевые образцы нарядов, и учил держаться в обществе. Кроме того, нельзя забывать, что именно дядя Саша познакомил Татьяну с мужчиной, который был с ней большую часть жизни и стал моим вторым отцом – Александром Либерманом. Юный Александр, в те годы честолюбивый художник, был сыном Сашиной любовницы, Генриетты Паскар. Алекс боготворил Сашу, с юности учился у него рисованию, и именно в Сашиной мастерской он встретился с Татьяной.

Взявшись за образование племянницы, дядя Саша вполне разумно решил обучить ее какому-нибудь ремеслу. Когда она прожила в Париже год, он отдал ее в Школу моды – организацию наподобие нью-йоркского Института моды и технологий. Там она меньше чем за год получила степень. Затем он убедил свою бывшую любовницу, модистку-эмигрантку с экзотическим именем Фатьма Ханум взять Татьяну в ученицы. В двадцать один год она уже радовала дядю своими успехами. У нее сложился свой круг клиентов, и она мастерила шляпки, зачастую вдохновляясь картинами, которыми он научил ее восхищаться (в любимцах у нее ходили Кранах и Вермеер). Теперь она могла провести целый ужин, допустив всего лишь два-три faux pas[26]за вечер – причем некоторые из них были преднамеренными, чтобы позабавить публику. Ей хватало воображения, чтобы роскошно одеваться на самые скромные средства, и бисер и кроличий мех выглядели на ней словно наряд со страниц Vogue; она водила дружбу со сливками парижского и эмигрантского общества – Прокофьевым, Шагалом, Эльзой Триоле; за ней ухаживали лучшие мужчины Парижа.

Шли годы, за успешным “Черным путем” последовал непростой “Желтый”, дяди Саши не стало, и некоторые мотивы его судьбы стали повторяться в жизни Татьяны, но как бы с отрицательным знаком. Мама питала отвращение к экзотическим путешествиям и твердила, что на Востоке экспедиция прошла по проклятым местам и все ее члены в течение семи лет преждевременно скончались. Ей казалось дикостью – ехать из уютного, спокойного западного мира в Африку, Азию или Южную Америку. Если кто-то из знакомых собирался в Турцию, Иран или Египет, Татьяна непременно говорила: “Что за глупость – ехать на Восток! Дядя мой съездил и умер”. Отдельно она презирала Индию. Тридцать лет спустя я сообщила, что занялась йогой, на что мама заявила, что в Индии отродясь не было ничего хорошего. Впрочем, хотя она и сетовала на любовь дяди Саши к риску, всё же восхищалась его смелостью и стойкостью, много раз говорила о своей благодарности ему, превозносила его щедрость, доброту и изящество и бережно сохранила его архивы – кое-чем из них теперь владею я. До конца своих дней мама скучала по нему – как, полагаю, и все, кто его знал. Александр Яковлев – самый необыкновенный и знаменитый персонаж в нашей семье, главный образец доблести и отваги. Он рисковал так, как мы бы никогда не решились, он жил за всех нас.

Однако, несмотря на любовь к дяде, бабушке и тете – любовь, которая приучила ее к чувству долга перед семьей, – в жизни ее была боль, которую родные утолить не могли. Как бы тяжело им ни жилось в советской России, как бы ни близка она была к смерти, первые годы в Париже она, как и многие соотечественники, ужасно скучала по родине. “Здесь все обо мне заботятся и я не голодаю, – писала она матери через год после прибытия, – но всё не то и не так. Хуже всего это жуткое чувство одиночества… Я так люблю Россию. Здесь всё чудно, Париж – город мечты, но я тут всего лишь гость, и никакая страна не заменит мне мою дорогую, любимую родину”.

В сентябре 1928 года тоска Татьяны по дому была утолена, когда она встретила путешественника из России – самого знаменитого поэта революции, Владимира Маяковского. Он стал любовью всей ее жизни.

Ростом он был выше среднего, с тяжелой квадратной челюстью, гривой черных волос и крупнокостным телом – не то боксер, не то тренер; манеры – весьма бесцеремонные: резкий, порой до грубости, голос – зычный, как у завзятого уличного крикуна. Выступая на публике – к двадцати двум годам уже знаменитость, он самозабвенно спорил с теми, кто ему противоречил. Борис Пастернак, мгновенно попавший под обаяние грубоватого молодого поэта, описывал его как “красивого, мрачного вида юношу с басом протодиакона и кулаком боксера”, который “садился на стул, как на седло мотоцикла” и в общем и целом напоминал “сводный образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского, из его младших провинциальных персонажей”.

Маяковский стал одним из основателей русского футуризма, зародившегося в интеллектуальной опаре, поднявшейся после неосуществленной революции 1905 года. От схожих модернистских движений Европы его отличало куда более ярко выраженное иконоборчество. Русский футуризм не просто искал новые эстетические формы в век промышленности – прежде всего он стремился задеть буржуазные умы, пронзить их толстую шкуру своим бесстыдным излишеством. Манифест футуристов, который в 1912 году составили Маяковский и Давид Бурлюк[28], назывался “Пощечина общественному вкусу”, он призывал всех творцов выплюнуть прошлое, застрявшее костью в горле, и “сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности”. В соответствии с футуристическими установками образная система Маяковского была апокалиптичной, нарочито грубой, словно он предвидел катаклизмы, ожидавшие Россию в 1917 году.