Уинстон Черчилль - Мои ранние годы. 1874-1904

Я всегда любил бабочек. В Уганде я видел дивных бабочек, у которых цвет крыльев менялся от красновато-коричневого к ярко-синему в зависимости от того, под каким углом вы смотрели. В Бразилии, это все знают, есть такие же бабочки, только еще крупнее и переливчатей — до полного контраста. Такие цветовые фокусы даже представить себе трудно, а ведь это та же самая бабочка. Бабочка — реальность, она сверкает, трепещет крыльями, в секунду, расправив их, вспархивает к солнцу и пропадает в лесной темени. Ваша вера в Свободную Волю или в Предопределение зависит от того, какую расцветку крыльев ухватил ваш взгляд — на самом-то деле у крыльев по меньшей мере два цвета одновременно. Впрочем, не для того я расквитался с матемутикой, чтобы увязнуть в меташизике. И посему продолжим рассказ.

Когда я во второй раз срезался на экзамене в Сандхерст, то распрощался с Харроу и без особой надежды был передан «репетитору». Капитан Джеймс и его высокопрофессиональные коллеги держали некое заведение на Кромвель-роуд. Говорили, что если ты не врожденный идиот, то оттуда тебе прямой путь на военную службу. В Фирме по-научному исследовали склад ума членов Комиссии по делам гражданской службы. Тамошние учителя с почти папской непогрешимостью знали, какого рода вопросы эти господа, скорее всего, зададут по той или иной выбранной теме. И по этим вопросам натаскивали. Они лихо палили дробью по выводку куропаток и, по их утверждению, имели высокий стабильный результат. Капитан Джеймс — знал бы он это! — был по существу талантливым предшественником людей, впервые применивших в Мировой войне артиллерийский заградительный огонь. С продуманно выбранных позиций он накрывал огнем территории, где, он знал, должны сосредоточиться значительные силы противника. Расстреляв определенный запас патронов за час, он имел полный ягдташ с акра. Ему не нужно было видеть воочию вражеских солдат. Муштровка — вот к чему сводилось обучение его стрелков. И год за годом, без малого два десятилетия, он удерживал первое место среди всех репетиторов. Он походил на тех игроков, у которых есть верный рецепт выигрыша в Монте-Карло, с той, и очень значительной, разницей, что в большинстве случаев его рецепт действовал. Даже самые трудные случаи можно было вытянуть. Гарантии никто не давал, но все же надежда (и немалая) оставалась.

Но едва я приготовился воспользоваться преимуществами этой славной птицеубойной системы, как попал в очень скверную переделку.

Моя тетка леди Уимборн пустила нас на зиму в свое поместье в Борнмуте. Сорок-пятьдесят акров хвойного леса сбегали по песчаной отлогости, кончавшейся крутым обрывом, к ровному побережью Английского канала. Это был пятачок дикой природы, перерезанный глубокой, спускавшейся до уровня моря, расщелиной, которую здесь называли «тесниной». Через эту «теснину» был перекинут немудреный мостик длиной в пятьдесят ярдов. Мне было восемнадцать лет, я наслаждался каникулами. Мой двенадцатилетний брат и четырнадцатилетний кузен придумали играть со мной в догонялки. Побегав от них минут двадцать и совсем задохнувшись, я кинулся на мост. Добежав до середины, я с ужасом обнаружил, что преследователи разделились: теперь они стояли по обоим концам моста, и спасения не было. В один миг возник дерзкий план. Расщелина подо мной вся поросла молодыми елями. Их точеные верхушки почти доставали до моста. «А что, если прыгнуть на одну и скользить по стволу, круша по пути еловые лапы, пока они не остановят падение?» — спросил я себя. Пригляделся. Прикинул. Подумал. И перелез через поручень. Мои юные преследователи обмерли. Прыгать или не прыгать — вот в чем вопрос! Я прыгнул, раскрыв объятия еловой верхушке. Рассуждал-то я правильно, а вот рассудил — плохо. Только через три дня я пришел в сознание и только три месяца спустя встал с постели. Оказалось, я рухнул на землю с высоты двадцати девяти футов. Конечно, елка помогла. Услыхав испуганный лепет брата: «Он спрыгнул с моста и молчит», мать поспешила ко мне с неотложной помощью и с ненужной бутылкой бренди. У родителей было правило: в беде и в болезни привлекать медицину по высшему разряду, не считаясь с расходами. У моей постели толпились выдающиеся специалисты. Позже, когда я опять начал соображать, то был поражен и одновременно польщен, узнав, какие им платились гонорары. Отец срочно приехал из Дублина, где был на одном из некогда знаменитых Рождественских приемов старого лорда Фицгиббона. Он привез из Лондона самых видных хирургов. Вдобавок ко всем прочим увечьям я порвал себе почку. Только благодаря искусству хирургов и моему решительному желанию жить вы сейчас читаете эту историю. Но еще целый год я был сторонним наблюдателем происходящего. В те дни в Карлтон-клубе ходила такая шутка:

— Я слышал, парнишка Рандольфа сильно расшибся.

— О да! Слишком увлекся игрой «Догони лидера».

— Ну, это Рандольфа вряд ли огорчает!

На летних выборах 1892 года юнионистское правительство потерпело поражение, не добрав всего сорок голосов, и Гладстон, поддержанный ирландскими националистами, пришел к власти. Новому парламенту предстояло поменять всю администрацию, и, следуя тогдашнему благоразумному обычаю, он на полгода объявил перерыв в работе. С нетерпением и тревогой ожидались сессия 1893-го и неминуемое возобновление борьбы за гомруль. Разумеется, семья не очень печалилась по случаю крушения «правительства и партии, которые пять лет бойкотировали и чернили меня» — это отцовы слова. Наоборот, все наше семейство с его многочисленными мощными ответвлениями и все отцовы друзья обнадеживали себя грядущими переменами. Считалось, что в оппозиции отец быстро вернет себе лидерство в парламенте и в своей партии, которая с его отставкой развалилась шесть лет назад.

Никого эти надежды не согревали больше, чем меня. Хотя в прошлом мало что говорилось в моем присутствии, но нельзя же было вырасти в отцовском доме, и уж тем более рядом с его матушкой и сестрами, и не понять, что разразилась грандиозная политическая катастрофа. Перед чужими, перед детьми и слугами держались с достоинством и сдержанно. Только однажды, помнится, отец пожаловался мне на свои невзгоды — и то вскользь. Это было осенью 1892 года у нас дома на Ньюмаркет. На лужайку под его окнами выскочил кролик, я выстрелил из двустволки, напугал отца и получил нагоняй. Он был сердит и взволнован не на шутку. Поняв тут же, что я страшно расстроен, он не замедлил меня ободрить. Вот тогда и случился один из тех трех или четырех долгих доверительных разговоров, которыми я только и могу похвастать. Он объяснил, что люди старшего поколения не всегда внимательны к молодым, они погружены в свои дела и в минуту раздражения могут сказать резкость. Он прибавил, что его радует мое увлечение стрельбой и что уже все приготовлено к тому, чтобы первого сентября (тогда был конец августа) я вволю пострелял куропаток, водившихся в нашем небольшом хозяйстве. Потом он вдохновенно и увлекательно заговорил о школе, и об определении на военную службу, и о моей взрослой жизни впереди. Я был ошеломлен, поражен тем, как он вдруг раскрылся и как глубоко вникает в мои дела. А в конце он сказал: