Борис Сичкин - Я из Одессы! Здрасьте!

Бывали случаи, что он направлял ансамбль в противоположную приказу сторону и ни разу не ошибся. Он был мастером отступления, точно знал, с какой скоростью наступают немцы, и примерно на сколько опаздывают приказы политуправления фронта.

Яновский нюхом улавливал, где намечается очередной прорыв немцев, и чудом отводил от ансамбля угрозу окружения, а может быть, и плена. При этом ему ничего не стоило не выполнить приказ политуправления фронта. Политуправление неоднократно хоронило нас, но всякий раз, благодаря осмотрительности начальника, ансамбль избегал очередной неприятности.

Подполковник Яновский был влюблён во французских женщин и высоко ценил их. В ответ на наши сетования по поводу голода и просьбы выдать побольше сухарей, он неизменно отвечал:

— Запомните, больше, чем может дать француженка, мы дать не можем. Мы делали из этого вывод, что француженка даёт больше всех, и что у нашего начальника мало в запасе сухарей. Вот что значит логически мыслить.

Командование нашего ансамбля было подходящей иллюстрацией марксистского закона о единстве и борьбе противоположностей.

В отличие от Яновского, наш комиссар был круглым идиотом. Это оставалось тайной в ансамбле для одного-единственного человека. Им был сам комиссар.

Главной его работой было проводить с нами политзанятия. У него был гнусавый скучный голос. На фронте никто не страдал бессонницей. Но как бы мы ни высыпались, услышав голос комиссара, ансамбль немедленно погружался в сон. Подозреваю, что если слушать его долго, можно было впасть в летаргический сон. Ему было самое место в какой-нибудь клинике, а он пошёл в комиссары. Как только начиналась его лекция на международную тему, мы закрывали глаза тёмными очками и тут же засыпали.

Как-то Яновский заглянул на лекцию и никак не мог понять, почему такая тишина. Слышно было только лёгкое посапывание и похрапывание. Начальник скомандовал:

— Снять очки! Мы, испуганные со сна, выполнили команду, но никак не могли сообразить, что случилось. В своей жизни я спал на многих лекциях, но так глубоко, как под голос нашего комиссара — не припомню. Яновский запретил надевать очки на лекциях комиссара.

Приказ был выполнен, и с тех пор мы спали с открытыми глазами. Комиссар был настолько увлечён своей эрудицией, что посапывание и откровенный храп ему не мешали. Идиотизм нашего комиссара был беспределен и безграничен. Зима для нас была сущим адом. Нам приходилось регулярно в тридцатиградусный мороз проезжать в насквозь промёрзших машинах, в прохудившихся сапогах и тонких рваных шинелях по пять-шесть часов голодными. Как-то зимой комиссар собрал весь ансамбль и спросил:

— У кого нет валенок? Поднимите руки, сейчас составим списки. Всех переписали. Комиссар прочёл вслух список и обратился к нам:

— Никого не пропустили? Так вот, — продолжал он, прочтя ещё раз весь список пофамильно, — перечисленные люди останутся без валенок, так как на складе их нет.

Думаю, не надо описывать реакцию тех, кто уже не сомневался, что получит валенки, и опять остался без них.

В небольшом украинском городе Ромны нас неожиданно подняли по тревоге, и комиссар злобным голосом сообщил:

— Товарищи, у нас в ансамбле обнаружены провокаторы, которые своими подрывными действиями работают на фашистов. Вам, наверное, интересно узнать, кто эти предатели? Вот они — это Камлюк и Брынза.

Комиссар продолжал:

— Они сообщили местному населению, что у нас в ансамбле сто человек и что мы собираемся в Харьков. Они прекрасно понимали, что это военная тайна. Теперь враг знает количество людей в нашей части и её будущую дислокацию.

Послышались возгласы возмущения. Я взял слово и долго говорил о том, что любая подлость рано или поздно обнаруживается. Я клеймил подлых людей позором и призывал их наказать. Одновременно я отметил, что на свете есть очень много идиотов, с которыми трудно жить и работать рядом.

— Не понимаю Камлюка и Брынзу, разгласивших военную тайну, — подчеркнул я. — Зачем им это понадобилось?

Все подхалимы дружно кивали головами в знак одобрения. Потом я молча развернул нашу афишу и показал её всем. На ней аршинными буквами чёрным по белому было написано, что в ансамбле сто человек и что мы следуем в Харьков.

Последовала затяжная пауза, точь-в-точь как в финальной сцене гоголевского «Ревизора».

Я продолжал:

— Зачем надо было болтать, когда на афише всё написано?! Уверен, что в ставке Гитлера уже известно, сколько нас в ансамбле.

Комиссар был очень расстроен, что по непонятному стечению обстоятельств ему не удалось разоблачить врагов.

Немцы, перед тем как занять город, предварительно его бомбили. Меня всегда смешила девушка — диктор местного радио. Она начинала фразу: «Граждане, воздушная тре…», но никогда не договаривала до конца. Вероятно, со всех ног бежала в бомбоубежище. Зато потом медленно, с большим облегчением сообщала об окончании налёта: «Воздушная тревога миновала». Я хорошо запомнил это благодаря одному занятному случаю.

В городской библиотеке г. Ромны я обнаружил томик стихотворений моего любимого поэта Сергея Есенина.

Понимая, что со дня на день все в городе достанется немцам, я решил выпросить у библиотекаря эту книгу.

— Девушка, отдайте мне, пожалуйста, томик Есенина. Хотите за деньги, хотите на обмен. Немец скоро войдёт в город, и все книги пропадут, — выпалил я.

Библиотекарь категорически отказалась от какой-либо сделки.

Я стоял и твердил своё о томике стихов Сергея Есенина.

Когда в очередной раз раздался свист бомбы и запоздалый голос по радио: «Граждане, воздушная тре…», мы оба грохнулись на пол. Бомба взорвалась неподалёку. Я встал, а библиотекарь ещё находилась в состоянии грога.

Это повторялось дважды. Стоило мне войти в библиотеку и вспомнить Сергея Есенина, как тут же начиналась бомбёжка.

На третий день я опять зашёл в библиотеку. На пороге с томиком Сергея Есенина стояла знакомая библиотекарша:

— Возьмите и скорее уходите, только не произносите его имени. С этими словами она отдала книгу. Этот томик прошёл со мной всю войну. Кстати, в этот день немцы на город не сбросили ни одной бомбы.

Покинуть Ромны нам пришлось при довольно смешных обстоятельствах.

Около девяти утра меня разбудили товарищи по ансамблю, сообщив, что в город привезли две бочки свежего пива. Я быстро оделся в предвкушении бочкового пива. Мы простояли в очереди минут тридцать. Уже вот-вот нам продавщица протянет запотевшую кружку, и вдруг крик:

— Немцы в городе!

Мы мгновенно сели в наш автобус и выскочили из города. В своей жизни я, поверьте, пил много хорошего пива, которое, наверняка, было лучше этого. Но, учитывая, как мне тогда хотелось выпить, никакое пиво не может сравниться с тем, ромнинским. Считается, что фантазия — привилегия мозга, но то невыпитое пиво вызывало у меня фантазии желудка. Я точно представлял вкус, чувствовал, как оно вливается в меня. Это удивительное ощущение. После голода в тридцать третьем году в Киеве на улицах продавались соевые котлеты. Уже прошло много десятков лет, но до сих пор те котлеты кажутся мне вкуснее всяких лососин, шашлыков, икры и других деликатесов.