Рустам Мамин - Память сердца

Как-то с Мухиным Колей возвращаемся во двор, видим дворника дядю Федю с огромным мешком за плечами. Заметив нас, он с трудом, осторожно опустил мешок:

– Ребята! Бегите на «Парижку» (фабрика «Парижская коммуна»), там обувь раздают, бери, сколь хошь!

Мы помчались: это через улицу от нашего двора. С фабрики мужики, женщины – все выходят с мешками, сумками, узлами…

Прибежали. Пусто. Все разобрано. Ходят люди по цехам в поисках чего-то. Прошлись и мы. Ничего нет, одни срезки кож разных цветов в железных ящиках. Мы вернулись к себе во двор. Смотрим, – а дворник на костре жжет принесенную обувь. Оказалось, он взял ее с конца конвейера, а там были туфли все одного размера и все левые. Мы долго потом смеялись над дядей Федей:

– Дядь Федь, а ведь кто-то правых набрал! Зря вы все пожгли! Могли бы объявление дать. Поменять…

Война… За свою жизнь, особенно в период «холодной войны», я пережил несколько войн – как режиссер-документалист. Через мои руки и душу прошли сотни тысяч метров пленки о войне в Корее, Вьетнаме, событиях на Даманском, войне в Афганистане. Но на вопрос, «что это такое», сразу и не сообразишь, как ответить. Главное – это горе, всепоглощающее, вселенское. Это человеконенавистническая жестокость, смерть детей и материнские слезы. Это какой-то гигантский Молох, перемалывающий в тлен, в труху судьбы, мечты, радость, жизнь… Но это и любовь к Родине, защита Отечества. Это победа, независимость и свобода! И многое другое… Но остро я осознал, что такое война, когда вырос мой сын, когда понял я, что и он может оказаться в этой кровавой мясорубке.

Великая Отечественная война оставила глубокую борозду в нашей семье. Сестра старшая, мать-героиня, и четверо ее детей в блокаду умерли в Ленинграде от голода. Под Вязьмой погибли оба моих брата. В дни эвакуации, в селе Никольском, нашу семью тоже не обходили трудности. Меня по разнарядке райисполкома периодически отправляли то на лесозаготовки, то на «гужевую повинность». Местных не трогали: они в колхозе знали и умели все. У них была постоянная работа на трудодни, которые обещали выплатить после войны. И для колхоза они были нужнее – это факт!.. Я же работал и трактористом, и пахарем, и косцом, и возчиком, – кем только не работал, лишь бы хоть раз в месяц лошадь дали в лес за дровами съездить. А не работать было преступлением. И требовать оплаты тоже… «За так» работали в колхозе и две мои сестры – одиннадцати и тринадцати лет. Матери тоже не давали покоя: приходили за ней то «копнить», то снопы вязать, сено ворошить…

Кормил всех нас отец, отмеряя за день многие километры в поисках муки, в обмен на вещи, которые быстро «таяли». Летом меняли уже последние зимние одежки, полагая, что осенью уедем в Москву… «Во всяком случае, поедем, – думали, – вскроем свою яму с вещами и выберем, что нужно для обмена на муку, соль, зерно, свеклу». Сушеная свекла отлично заменяла нам сахар.

Дело в том, что перед отъездом в деревню, в эвакуацию, на случай разрушения дома от попадания бомб или пожара мы с отцом вырыли во дворе яму – два на два метра и глубиной два метра. Сложили туда все, что не могли увезти. Тогда многие рыли такие ямы, некоторые даже в воздушную тревогу ночевали в них – не ходили в метро. Мы погрузили в яму все, что могло быть погребено под руинами дома.

Сложили шесть гнутых венских стульев, купленных отцом еще до революции, напольные часы с четырьмя боями, ножную швейную машинку «Зингер». Мать говорила, «лишили ее рук»: этой машинкой она обшивала всех нас в доме. В земляное хранилище погрузили всякие хитроумные приспособления, которые отец собирал не столько для себя, сколько для нас. Он частенько говаривал: «И детям, и внукам вашим достанется!» Помню музыкальный ящик с валиком и многими металлическими дисками с разными мелодиями, машинку механическую настольную для чистки картофеля, соледробилку, серебряную перцемолку и много всего прочего, приобретенного в различных магазинах Торгсина в период нэпа. Туда же пошел полный набор старинного столового серебра – ножей, вилок, ложек на двенадцать персон. Фамильные фарфоровые сервизы производства завода Кузнецова – столовый, чайный, кофейный; старинная трость какого-то зеленоватого дерева с серебряной инкрустацией, много всяких интересных хрустальных, серебряных, бронзовых вещиц – антикварных. Туда же, естественно, спрятали носильные вещи старших братьев, ушедших на фронт – костюмы, пальто, кожаные куртки, – чтоб было что надеть, когда вернутся с войны. Каждый пытался сохранить самое дорогое для себя: отец опустил в яму ружье и охотничьи принадлежности, мать положила пуховую перину и знаменитую подушку – подарки юных подружек к свадьбе; она очень дорожила памятью подружек детства. Девчонки побросали свои мячики, я – свой игрушечный фанерный пулемет с трещоткой. Видимо, – о, наивный сосунок! – я надеялся продолжить свои любимые игры после окончания войны.

Почему я так подробно все перечисляю? Не потому, что я крохобор! Я никогда не дрожал над вещами, меня друзья и знакомые звали «безрубашечником»; говаривали, похож на отца: мол, если им в горести подарить барана, то в радости они целое стадо пригонят! И правда: я всегда больше любил дарить, чем получать подарки. Но тут… В этих вещах – жизнь нескольких поколений, пристрастия и память семьи Алимбековых-Маминых. Потому-то все так и дорого, и мило сердцу! А потом, помню, был составлен список на случай – я записывал под диктовку отца. Отец говорил, богатство дома определяют не носильные вещи – это все тлен, – а предметы искусства, картины, изделия из бронзы, серебра. И ценность их с годами только увеличивается. Остальное – прах.

Словом, «пещера сокровищ» была заполнена. Все хорошо укрыли клеенкой, толем, фанерой. Забили досками. И еще раз укрыли толем, засыпали землей. Рядом – на место – поставили столб с крюком для веревки (на том месте сушили белье). Место тайника, рассчитав в шагах по отношению к дому номер четыре, плотно и основательно утрамбовали.

А когда вернулись – к концу 45-го года, оказалось, дом номер четыре, относительно которого было рассчитано место тайника, снесен! На этом месте в нашем дворе окончательно обосновался гараж. Памятный столб – вытащенный – валялся у забора, место нашей ямы найти было невозможно.

Отец очень переживал: «Потерял все, что собирал для детей и внуков; таких вещей они уже не увидят…»

Судьба, как змея, увертлива. С ней договориться, ладить невозможно! Такую пакость может поднести – многие поколения помнить будут. Надо уметь предугадать и руководить…

Сложная штука жизнь, и психология у нее странная. В чем ютится, на какой основе зиждется память рода? Почему от поколения к поколению она ослабевает? Почему в третьем поколении, как говорят, «род исчезает»? Зачастую правнуки уже не знают, кем был их прадед, и даже дед, – почему?.. Хотя генетически они все люди одной ветви, одного древа и даже похожие – не только внешне, но и, как правило, характером. И даже в поступках и судьбах можно найти сходство!..