Борис Горбатов - Алексей Куликов, боец

Не раз бывало: придет Куликов с наряда замерзший, голодный, сейчас бы поесть и спать, а ему говорят:

- На тебя обед Дубяга взял.

Пойдет Куликов к Дубяге, тот молчит. Найдет Куликов котелок - пусто в нем.

- Съел!

Опять промолчит Дубяга. Куликов больше ничего не скажет, завернется в шинель и уснет голодный. И это он прощал Дубяге. "У него горе, у него, может, только и радости, что поесть", - оправдывал он его перед товарищами.

В другой раз совсем подло поступил Дубяга. Попали они как-то вдвоем с Куликовым в переделку: нарвались на немецкую засаду. Куликов бой принял. Немцев было семеро, они с Дубягой вдвоем.

- Штыком не успеешь - прикладом бей! - крикнул Куликов Дубяге и тут только заметил, что нет его рядом. Удирает Дубяга...

"Что ж это, друг?" - подумал было Куликов, но думать было некогда, немцы наседали.

Из этого боя Куликов вышел целым. Только на шрамоватой винтовке новый шрам появился да правую руку пришлось починять.

- Что же ты, милый? - только и сказал Куликов Дубяге при встрече. Товарища в бою бросать не годится.

Однако и это он простил Дубяге, как все прощал. "Душа у него робкая, вот и сдрейфил. Все одно не помощник он мне бы был".

В это время и случилось в полку чрезвычайное происшествие, - много о нем и шуму и толков было: боец пропал. Вечером был, вот тут в блиндаже сидел, а к утру хватились - нет его. Пропал.

Одни говорили - немцами убит, но трупа не нашли, хоть искали. Другие гадали - выкрали его немцы. Но многие высказывались иначе: перебежал.

На эту тему и случился разговор между Куликовым и Дубягой.

- Я того бойца знал, - задумчиво сказал Дубяга, - он из наших мест был. Он к своим, видать, перебег. Домой.

- Ну вот! Они его избавителем ждут, а он к ним дезертиром, изменником прибег.

- Так ведь если тоска... - робко вступился Дубяга.

- А что ж он своим семейным радость принес?

Кабы он с армией пришел да врага прогнал - радость. А так... Они, может, надеждой жили. Может, баба ейная детям своим каждый вечер нашептывала: ничего, мол, деточки, ничего. Вот наш тятька с армией придет, наш тятька немца прогонит... И, может, детки о тятьке мечту имели. Наш, мол, тятька... А он с чем пришел? С чем, а? вы, мол, тут на меня надежду имели, так вот я явился, а надежды нет. Я надежду вашу потерял бегаючи. Сын спросит: "Тять, а где же наши? Ты с нашими пришел?" А тяте-то сказать нечего. Бросил тятя наших. Продал. Я такого подлеца, хоть отцом бы мне родным был, сам своими руками удавил бы...

- Говорить легко... - пробормотал Дубяга и вздохнул. На его лбу пот выступил на морщинах.

- Нет, ты сам рассуди, - продолжал Куликов, - допустим, прошел он через немецкую оборону, допустим, что его пять раз притом не расстреляли и не повесили. Ну, пришел в семью. Что семье делать с ним? Скажи на милость? Без него тошно, а с ним тошней. Перед немцами он за них не заступник, односельчане его как врага лютого встретят. А ему? Куда ему деваться, помыслил он своей глупой башкой? К немцу в кабалу идти? В Германию на каторгу, с голоду дохнуть? Так опять же семья прощай, и свобода, и добрая честь. В полицейские к немцу наняться? Так если партизаны его до той поры сами не пришьют, мы придем - кончим. Я первый. А мы придем, Дубяга, поимей это в виду. Во все места земли русской придем! И на Украину.

- А он, может, к партизанам пойдет? А?

- Партизаны такого не возьмут. Партизаны такому не поверят. Нет ему пути. Дубяга, милый человек. Одна ему путь - в петлю.

Куликов помолчал немного и круто прибавил:

- А Россию он продал. Продал, сукин сын.

- Так ведь Россия-то... Россия Россией и останется... - заметался Дубяга, - вот под татарами была, а все Россия. Ну, пусть под немцами...

- А мне не всякая Россия нужна, - зло оборвал Куликов, - если хочешь знать, я не на всякую Россию согласен. Мне нужна Россия, чтоб был я в ней, как раньше хозяин на своей земле, и чтоб были колхозы, и если жене рожать больница, а сына учить - школа. Советская мне нужна Россия, слышишь? А другой я не хочу, другой и не будет.

После этого разговора Дубяга долго ходил хмурый, смятенный. От всех прятался. Забился в свою нору в блиндаже, свои думы думал. Куликова он сторонился. Встреч с ним избегал.

- Ты что? - удивленно спросил его раз Куликов. - Может, за что обиделся?

- Да нет... Ничего... - уклончиво ответил Дубяга, но глаза спрятал.

Через несколько дней после этого Куликова и Дубягу назначили в секрет. Они лежали в десяти метрах один от другого, и каждый думал про свое. Кто его знает, о чем думал Дубяга, а Куликов думал, что если б каждый русский человек убил хоть одного вражеского солдата - и войне б конец.

Подымался рассвет. На снегу заиграли косые тени. Куликов подтянулся, он знал: самое это недоброе время - ранний рассвет.

Вдруг он заметил, что Дубяга ползет. Сперва подумалось, что это мерещится. Куда Дубяге ползти? Некуда. Но Куликов всмотрелся и увидел, что Дубяга действительно ползет. Послышалось даже сопенье.

- Ты что это? Зачем? - громким шепотом окликнул его Куликов.

Но Дубяга не отозвался. Он полз молча, судорожно цепляясь руками за голые кустики и тяжело дыша. Пыхтенье его, какое-то прерывистое, трудное, как у загнанной собаки, всполошило Куликова.

- Ты что, обезумел? - крикнул он, обо всем забыв. - Ведь убьют! Пропадешь! - и пополз было на выручку.

Но в это время Дубяга поднялся на ноги и побежал. И Куликов с ужасом увидел, что бежит он с белым платком в руке и размахивает им над головою, а винтовки при нем нет...

- Вот ты что задумал... - тихо протянул тогда Куликов и медленно поднял к плечу свою шрамоватую.

Все прощал Куликов товарищу - и жалкую душу, и мокрые глаза, и плохую дружбу, - этого простить не мог.

По-снайперски взял он своего бывшего приятеля на мушку, как фашиста брал. Хуже фашиста сейчас был этот ненавистный человек, хуже лютого врага...

Грохнул выстрел.

Вернувшись из секрета, Куликов доложил командиру:

- Я Дубягу прикончил... Изменник он...

Жалости в его сердце не было.

5. АЛЕКСЕЙ КУЛИКОВ ВСТУПАЕТ В ПАРТИЮ

Никто в роте - ни товарищи, ни командиры, ни сам политрук понять не могли, отчего Куликов до сих пор не вступил в партию.

Не раз ему говорил парторг:

- Ты, Алексей Тихоныч, мужик умный, башковитый, боец отличный. Что ж ты в партию не идешь?

- Недостойный я... - отвечал Куликов, и больше с ним говорить было нечего.

Он не врал. Он и в самом деле считал себя недостойным. К партии было у него почти религиозное, благоговейное отношение, а коммунистов он считал людьми особого склада.

- Не могу я передом идти, - объяснил он раз парторгу. - Я человек сопутный. Вы, партейные, идите передом, а я уже не отстану. К немцам в лапы попадем, нам на одной осине висеть. Я не откажусь!