Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

У нее было четверо детей. Может быть, системой принуждения и воспитания ей удалось бы превратить нас в практичных граждан; иногда она сетовала:

— Отчего все четверо должны быть артистами и ни один — практическим человеком?

Но именно ее собственный прекрасный и беспокойный дух сделал нас артистами. Совершенно не заботясь о материальных вопросах, мать научила нас великолепному презрению и пренебрежению к обладанию домами, мебелью, всякой утварью. Благодаря ее примеру я никогда в жизни не носила ни одной драгоценности. Она внушила нам, что все эти вещи оказываются путами.

Покинув школу, я стала страстным чтецом. В Окленде, где мы тогда жили, имелась публичная библиотека. Библиотекаршей была чудесная красивая женщина, поэтесса из Калифорнии Инна Кульфбрите. Она поощряла мое чтение и всегда казалась довольной, когда я просила хорошие книги. У нее были очень красивые глаза, пылавшие огнем и страстью. Впоследствии я узнала, что мой отец был в нее очень влюблен. Она, очевидно, была в его жизни сильным увлечением.

К этому времени я прочла все произведения Диккенса, Теккерея, Шекспира, а кроме того, тысячи романов, хороших и скверных, вдохновенные книги и пустяки. Я поглощала все. Обычно бодрствовала ночью, читая до рассвета при свете свечных огарков, собранных мною в течение дня. Я также принялась писать роман и в то же время издавала газету, которую писала всю сама, — передовицы, хронику и короткие рассказы. Впридачу я вела дневник, для которого изобрела секретный язык — в это время у меня появилась великая тайна. Я была влюблена.

Кроме детских классов, мы с сестрой приняли нескольких учеников постарше, которым она преподавала то, что тогда называли «светскими танцами»: вальс, мазурку, польку и так далее. Между этими учениками было двое молодых людей. Один был доктор, а второй — химик. Химик был изумительно красив и носил восхитительное имя — Вернон. Мне было тогда одиннадцать лет, но, зачесывая волосы назад и нося длинные платья, я выглядела старше. Тогда я записала в свой дневник, что безумно, страстно влюблена, и полагаю, что со мной это действительно было. Чувствовал это Вернон или нет, я не знаю. В том возрасте я была слишком стыдлива, чтобы открыть свое увлечение. Мы ходили на балы и танцы, где он почти каждый танец танцевал со мной, а затем я бодрствовала до раннего утра, рассказывая своему дневнику об ужасающей дрожи, которую я испытала, «носясь» — как я это излагала — «в его объятиях». В течение дня он работал в аптекарском складе на главной улице, и я исхаживала целые мили, чтобы лишний раз пройти мимо него. Иногда я набиралась достаточно храбрости, входила и спрашивала: «Как вы поживаете?» Я разыскала также дом, в котором он жил, и убегала вечером посмотреть на свет в его окне. Это увлечение продолжалось два года, я считала, что страдаю очень сильно. К концу двух лет он объявил о своей предстоящей женитьбе на одной молодой девушке из Оклендского общества. Я излила свое мучительное отчаяние на страницы дневника. Помню день свадьбы и свои чувства, когда увидала, как Вернон спускается из церковного придела с некрасивой девушкой под белым покрывалом. После этого я больше не видела его.

Когда я недавно в последний раз танцевала в Сан-Франциско, в мою уборную вошел какой-то мужчина с белоснежными волосами, но кажущийся совершенно молодым и чрезвычайно красивым. Я узнала его сразу. Это был Вернон. Я решила, что после всех минувших лет я могу рассказать ему об увлечении своей молодости, надеясь, что это его позабавит. Однако он очень испугался и заговорил о своей жене, неинтересной девушке, которая, оказывается, еще была жива и любовь к которой у него никогда не прекращалась. Как бесхитростно может протекать жизнь некоторых людей!

Такова была моя первая любовь. Я была безумно влюблена и полагаю, что с тех пор никогда не переставала быть безумно влюбленной.

Под влиянием прочитанных мною книг я задумала покинуть Сан-Франциско и уехать за границу. У меня было намерение уехать с какой-либо большой театральной труппой. Однажды я отправилась к директору странствующей труппы, которая в течение недели давала спектакли в Сан-Франциско, и попросила разрешения протанцевать перед ним. Испытание проходило утром на большой, темной, необставленной сцене. Моя мать аккомпанировала мне. Я танцевала в короткой белой тунике на мотивы «Песен без слов» Мендельсона.

Когда музыка замолкла, директор хранил молчание в течение нескольких минут, а затем, повернувшись к моей матери, сказал:

— Подобная вещь непригодна для театра. Она подходит скорее для церкви. Я советую вам отвести вашу девицу домой.

Разочарованная, но не переубежденная, я составила другие планы отъезда. Созвала всю семью и в часовой речи привела им все доводы, показывающие, что жизнь в Сан-Франциско невозможна. Мать была несколько ошеломлена, но готова следовать за мной повсюду, и мы вдвоем отправились первыми, взяв два билета до Чикаго. Сестра и двое братьев остались в Сан-Франциско, предполагая последовать за нами, когда мне улыбнется судьба.

Мы прибыли в Чикаго в жаркий июньский день, с небольшим сундуком, несколькими старинными драгоценностями моей бабушки и двадцатью пятью долларами. Я надеялась, что немедленно получу ангажемент и все пойдет гладко и просто. Но не так было на деле. Захватив с собой свою короткую греческую тунику, я обошла всех директоров, одного за другим танцуя перед ними. Однако их мнение всегда совпадало с мнением первого! «Это очень красиво, — говорили они, — но не для театра».

Протекали недели, и наши деньги иссякли. Заклад бабушкиных драгоценностей многого не принес. Неизбежное случилось. Мы не могли внести квартирной платы за комнату, все наши пожитки удержали, и мы очутились без гроша на улице.

У меня еще сохранился небольшой воротничок из настоящих кружев вокруг ворота моего платья, и весь день я ходила под палящим солнцем, стараясь продать этот кружевной воротничок. Наконец, под самый вечер, я достигла успеха. (Кажется, я продала его за десять долларов.) Это был очень красивый кусок ирландских кружев, и я выручила за него достаточную сумму, чтобы заплатить за комнату. На оставшиеся деньги я решила купить коробку томатов, и в течение недели мы питались этими томатами, без хлеба и соли. Моя бедная мать настолько ослабела, что больше не могла вставать. Я каждое утро пускалась рано в путь, стараясь встретиться с директорами. Наконец я решила взяться за любую работу, какую смогу найти, и обратилась в бюро найма.

— Что вы умеете делать? — спросила женщина, сидевшая за конторкой.