Наталья Муравьева - Гюго

Помощник его Декотт, преподаватель математики и латыни, относится к воспитанникам еще суше и жестче, чем Кордье. Преисполненный сознанием собственной непогрешимости, Декотт не терпит никаких возражений и яростно искореняет дух вольномыслия в головах воспитанников.

Первые дни братьям Гюго было очень тоскливо, но понемногу они освоились. На одной из перемен Виктор и Эжен предложили товарищам устроить в пансионе театр — не кукольный, а настоящий, с живыми актерами. И скоро весь пансион охватила театральная горячка. Пьесы сочиняли сами, и, конечно, о войне. Каски, ордена и сверкающие сабли изготовлялись из картона, из серебряной и золотой бумаги. Залихватские усы вырастали при содействии жженой пробки. Сценой служили сдвинутые столы в одном из просторных классов.

Основатели пансионского самодеятельного театра, братья Гюго, скоро превратились в полновластных «королей». Все воспитанники разделились на две партии, два народа: «собаки» подчинялись Виктору, «телята» — Эжену. «Повелители» устраивали конгрессы, карали и миловали «подданных», строго муштровали «адъютантов». И «подданные» беспрекословно подчинялись им.

До пансиона Кордье доносились отзвуки политических споров и волнений «большого мира». Весна 1815 года была особенно тревожна для парижан. Наполеон бежал с острова Эльбы, высадился 1 марта в Каннах, с триумфом прошел по Франции и вновь занял императорский трон. Бурбоны покинули пределы Франции. Сто дней правления Наполеона обнаружили несостоятельность упований тех, кто провозглашал его «народным императором». Число его сторонников все уменьшалось. Народу были враждебны и Бонапарт и Бурбоны. Но лишь немногие в то время понимали это. Одним казалось, что Наполеон носитель и провозвестник подлинного прогресса, другие же видели в нем лишь беспринципного карьериста и узурпатора, а в Бурбонах — представителей «истинной Франции», защитников ее исторических традиций.

Виктор часто слышал такие слова от матери. Лагори, которого юный Гюго считал борцом за свободу, вступал в заговоры против Наполеона. Пьер Фуше, старинный друг семьи — роялист, и другие знакомые матери — защитники старого режима. Отец, правда, служил республике, а потом Бонапарту, но ведь тот никогда по-настоящему не ценил заслуг генерала Гюго, был несправедлив к нему.

Тринадцатилетний Виктор Гюго решительно осуждает императора и убежден, что каждый, кто любит свободу, кто ненавидит войны и кровопролитие, должен ненавидеть этого деспота, а следовательно, должен любить законного короля Франции Людовика XVIII, с появлением которого в стране установился мир.

Эту аргументацию, заимствованную у матери, Виктор считает несокрушимой и очень хочет убедить в своей правоте и окончательно обратить в свою веру молодого учителя Феликса Бискарра, расположением и дружбой которого особенно дорожит. Бискарра недавно приглашен в пансион. Он совсем не похож на Кордье или Декотта. Молодой. Всего на шесть лет старше Виктора. Умный, веселый, простой, обо всем с ним можно говорить. Он сохранит любую тайну.

Как-то июньским утром 1815 года, пользуясь ослаблением бдительности пансионского начальства, Бискарра ускользнул с двумя своими юными приятелями на прогулку, отнюдь не предусмотренную расписанием дня.

Они долго взбирались по нескончаемой и очень крутой лестнице, которая ведет под самый купол здания Сорбоннского университета.

За окном — необъятная панорама. Париж и его окрестности. Все видно как на ладони.

Прозрачное, сверкающее, смеющееся утро. Яркая зелень. Щебечут птицы. И страшным, режущим диссонансом звучит в этом пронизанном солнцем воздухе грохот пушек. Там, за чертой города, в поле защитники Бонапарта сражаются с защитниками Бурбонов. Маленькие фигурки солдат. Бегут, падают. И Виктору кажется, что он ясно видит, как на зеленую траву льется горячая кровь.

За что они умирают? Ради чего? Разве хотят они этого? Разве нужно им самим и их семьям, чтоб они умирали, защищая Наполеона или короля Людовика? И как может солнце сиять так весело, освещая весь этот ужас?

Виктору хочется найти какие-то особенные слова, чтоб выразить свои еще неясные мысли, чтобы передать свое негодование, боль, недоумение. Написать стихи. Он пробовал писать стихи и раньше, до пансиона. Тогда это было для него чем-то вроде игры. Теперь же это стало необходимостью, превратилось в страсть. Он не может не писать стихов. А ему не дают на это времени. Все по расписанию: занятия, игры, прогулка, приготовление уроков. Кордье и Декотт строго следят, чтоб воспитанники не занимались чем-либо неположенным.

Для сочинения стихов остается только ночь. Ночью никто не мешает. Все думают, что он спит, а он ищет слова, рифмы. Это интереснее всего на свете. Закроешь глаза, сосредоточишься — как лучше передать мысль, — и слова, будто живые, блестят, переливаются разными красками, бегут наперегонки и вдруг становятся в ряды, складываются в строчки. Правда, бывает, что они упрямятся, не хотят становиться в строй, но он их заставляет слушаться. Ищет, отбрасывает, выбирает, складывает и… незаметно засыпает.

Можно также сочинять стихи во время воскресной обедни. И почему-то в часы молитв в голову идут совсем не набожные мысли:

Виктор запоминает то, что сочинил, а потом потихоньку записывает. В ящике его стола хранятся заветные тетрадки, они всегда заперты на ключ. В тайну посвящены Эжен, мать и учитель Бискарра. В тетрадях стихи разных жанров: баллада «Последний бард» и элегия «Дочь Канады», басня «Жадность и зависть», эпиграммы, мадригалы — и все это по правилам поэтики Буало. Виктор теперь хорошо усвоил правила стихосложения.

Особенно интересно писать стихи на политические темы, о последних событиях. Через несколько дней после битвы при Ватерлоо, последней битвы Наполеона, о которой все кругом так много говорили, Виктор уже читает Бискарра свое новое стихотворение. Юный Гюго обращается к Наполеону:

«Свобода прежде всего!» Виктор хорошо помнит эти слова крестного и с детской наивностью продолжает верить, что свобода может расцвести и под сенью монархии Бурбонов.

Однажды вечером он с ужасом увидел, что замок в его столе взломан и ящик с заветными тетрадками пуст. Кто посмел сделать это? Вероятно, Декотт. Он вечно следит, чтобы воспитанники не занимались чем-либо недозволенным, а стихотворство считает особенно серьезным проступком и давно уже подозревает Виктора.