Анри Труайя - Гюстав Флобер

Покоренная этим юношей, невинность которого угадывает, Элади Фуко увлекает его в свою комнату. «Я был девственником и не любил еще, – напишет Флобер в „Ноябре“. – Я увидел лицо необычайной красоты: прямая линия начиналась от макушки, шла по пробору волос, спускалась к изогнутым бровям, переходила в орлиный нос с тонкими ноздрями, вырезанными, как у античных камей, переходила в центр ее горячих губ, оттененных темным пушком. А дальше – шея, шея сильная, белая, полная. Через ее тонкую одежду я видел, как подымалась ее грудь… Она молча обвила меня руками и страстно привлекла к себе. Я тоже обнял ее, прильнул губами к ее плечу и с наслаждением испил свой первый поцелуй… Движением плеча она сбросила рукава. Платье ее упало… Внезапно она отошла от меня, высвободила из платья ноги и прыгнула с проворством кошки на кровать… Легла, протянула мне руки, обвила меня… ее нежная и влажная рука скользила по моему телу, она целовала мое лицо, губы, глаза; от каждой ее торопливой ласки я замирал; она простерлась на спине и дышала… Наконец, доверчиво отдавшись мне, она открыла глаза и глубоко вздохнула».

Это объятие потрясло Гюстава. Он взволнован от гордости, счастья и переполняющей его нежности. Когда он признается Элади, что она – первая, она томно шепнет ему на ухо: «Значит, ты не целовался, и я лишила тебя невинности, милый ангел!»[30] Чтобы сохранить память об этих чудесных мгновениях, она идет за ножницами и, склонившись над Гюставом, срезает сзади локон волос. Он безмерно рад тому, что у него теперь есть любовница, однако скоро предстоит расстаться с ней, чтобы вернуться к родителям. В течение четырех дней эта пылкая женщина будет покорять его своими ласками. Для нее он – любовник, обладающий исключительными достоинствами. День расставания для каждого превращается в непереносимую муку. Они будут переписываться в течение восьми месяцев. Чтобы скрыть от родителей эту неожиданную связь, Гюстав посоветует Элади отправлять ему письма на адрес своего бывшего одноклассника Эмиля Амара в Париж, который будет переправлять ему корреспонденцию в другом конверте. «Обладать тобой и теперь не иметь такой возможности – адская пытка», – скажет он ей. Сообщая ему о своем предстоящем отъезде в Америку, она пообещает возобновить отношения по возвращении. «Я также страстно и счастливо сожму тебя в своих объятиях, покрою безумными сладострастными поцелуями и подарю тебе еще один взгляд, полный огня и страсти».

Он, в свою очередь, сохраняет трепетное воспоминание о марсельском приключении. Но в то же время боится, как бы эта прекрасная и требовательная особа не вторглась в его личную жизнь. Он признателен ей за то, что приобщила его к телесным радостям, и в то же время беспокоится, как бы эта страстная привязанность не нарушила его безмятежность. Он уже испытывает необходимость оградить свой мир, заполненный размышлениями и мечтами, от непрошеного вторжения любовницы. Он несчастлив оттого, что расстался с Элади, и сомневается в том, что сможет быть счастлив, если она всегда будет рядом с ним. В любом случае она представляет для него плотскую любовь, в то время как Элиза Шлезингер остается в его памяти идеалом платонической любви. Эти две женщины – одна возвышенная и недосягаемая, другая – чувственная и доступная – разделят между собой его жизнь и творчество. Он предчувствует это, чувствуя в то же время одиночество.

Со времени его возвращения в Руан в ноябре 1840 года ему кажется, что, выйдя из рук Элади, он расцвел, будто стал увереннее, что смотрит наконец на мир взглядом скептика, имеющего жизненный опыт. Он отвечает на письма креолки ласково, со все более банальной любезностью. А Эрнесту Шевалье пишет: «Ты говоришь мне, что у тебя нет женщины. Думаю, что это очень мудро, поскольку я смотрю на нее как на существо довольно глупое; женщина – это вульгарное животное, из которого мужчина создал для себя прекрасный идеал только потому, что из-за воздержания становишься онанистом, а реальная жизнь кажется гнусной».[31] Испытывая разочарование во Франции, в Европе, в цивилизованном мире, он мечтает бежать от них навсегда на Восток: «Мне уже успела осточертеть после нашего возвращения эта пропащая страна, где солнца в небе не больше, чем алмазов на заднице сладострастника, – пишет он откровенно Эрнесту Шевалье. – Нужно будет через несколько дней поехать купить какого-нибудь раба в Константинополе или грузинскую рабыню, ибо тот человек, у которого нет рабов, кажется мне глупым. Ну не глупость ли равенство?.. Я ненавижу Европу, Францию, мою страну, мою чудесную родину, которую я теперь с радостью послал бы ко всем чертям, когда приоткрыл дверь в морские просторы. Кажется, что в эту грязную страну меня занесли какие-то ветра, что я родился в другом месте, ибо у меня всегда были странные воспоминания или инстинктивная тяга к благоуханным берегам, к голубым морям… Я сгораю от неутоленных желаний, от ужасной скуки и заразительно зеваю».[32]

Несмотря на предубеждения против правил западного общества, он соглашается, следуя требованию отца, продолжить изучение права. Он станет юристом, поскольку этого хочет семья. Однако его негативное отношение к праву от этого не уменьшается: «Правосудие людей всегда казалось мне более вульгарной вещью, нежели их уродливая злобность».[33] Впрочем, в Руане нет факультета права. Единственный выход – ехать учиться в Париж. Он встречается там со своими друзьями, а именно с Эрнестом Шевалье, который заканчивает обучение, чтобы стать адвокатом или магистратом: «Итак, скажу тебе, мой дорогой дружище, что в следующем году я буду изучать благородную профессию, которую ты вскоре будешь практиковать. Я стану изучать право. И, чтобы получить звание доктора, прибавлю еще четвертый год… После чего, может статься, я сделаюсь турком в Турции, или погонщиком мулов в Испании, или проводником верблюдов в Египте».[34]

10 ноября 1841 года он записывается на факультет права в Париже. Однако продолжает жить в Руане. В новогоднюю полночь он с грустью вспоминает счастливое время, когда он ждал со своим другом Эрнестом Шевалье двенадцати ударов часов в полночь: «Ах! как мы курили, как горланили, как вспоминали о коллеже, о надзирателях и думали о нашем будущем в Париже, о том, что мы будем делать в двадцать лет!.. Но завтра я буду один, совершенно один, а поскольку мне не хотелось бы начинать год, рассматривая новогодние игрушки, делая поздравления и визиты, я встану, как обычно, в четыре часа, почитаю Гомера и покурю у окна, смотря на луну, которая сияет над крышами домов напротив, и весь день никуда не выйду, не сделаю ни одного визита! Тем хуже для тех, кому это не понравится… Как сказал один древний мудрец: „Скрывай свою жизнь и будь умеренным“. А может быть, я и не прав, мне следовало бы пойти в гости, но я странный оригинал, медведь, молодой человек, каких очень немного, у меня явно неподобающее поведение, ибо я не выхожу из кафе, кабачков и т. п., таково мнение буржуа на мой счет».[35]