Дитрих фон Хольтиц - Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945

Манштейн говорил спокойным и чистым голосом, ровным и мелодичным тоном, с глубокой серьезностью человека, лишенного личных амбиций и твердого в своих принципах. В поведении этого выдающегося военачальника отразилась двойственность того положения, в котором оказались мы все, ибо мы вынуждены были служить режиму, который не уважали и уж тем более не любили, но при этом не могли с ним порвать, поскольку первейшим нашим долгом было защитить родину от многократно[100] превосходивших нас численностью врагов.

Многие генералы, воспитанные на старом понятии о верности, свято ее хранили. Они знали, что принесли присягу недостойному человеку, хладнокровно учитывавшему в своих расчетах их верность традиции. Но присяга давалась перед Богом. Неужели к ней можно было относиться как к пустым словам, брошенным на ветер?

Некоторые освободили себя от клятвы. Они вспомнили, что порой в истории верность Богу брала верх над верностью главе государства, почему, например, Вильгельм Оранский покинул своего монарха. Они считали, что, устранив Гитлера, смогут заключить почетный мир и избавить немецкий народ от дальнейших страданий. Глубоко трагично, что здравомыслящие люди, с рыцарственными нравами, желавшие своей родине только добра, оказались вынуждены помогать внешнему врагу, когда решились убить тирана. Это был перекресток, на котором один долг сталкивался с другим, и наш народ до сих пор не сумел до конца разобраться в этом переплетении. Однако следует согласиться: люди, чьи планы в конце концов привели к покушению 20 июля 1944 года, изначально были лояльны режиму. Они отказались ему подчиняться только после долгой внутренней борьбы. Никто не знает, каким был бы результат их действий, если бы они добились успеха. Позволительно усомниться в том, что он оказался бы положительным. Действительно, положение на фронтах было критическим, противники договорились о необходимости добиваться безоговорочной капитуляции Германии, территория рейха заранее уже была поделена на оккупационные зоны, пока на картах, а восточные земли были обещаны полякам и русским. В истории заговора 20 июля главным является не установление того, что было бы, если бы он увенчался успехом, не того, почему этого не произошло, и даже не того, мог ли он в принципе завершиться успешно. Здесь мы имеем дело с настоящим феноменом: люди, часть которых происходила из семей, на протяжении веков служивших в армии и принесших в жертву стране жизни многих своих представителей, вдруг отказали в повиновении верховной власти. Это не признак вырождения, не приспособленчество, не дезертирство и даже не попытка обеспечить собственную безопасность. Не были они и легкомысленными юными революционерами. Ими не двигал фанатизм. Их решение вызрело после долгих моральных терзаний. Какими были причины? Гитлер и его окружение требовали повиновения, чтобы совершать преступления и погубить народ, извратив саму природу повиновения. Ведь до того момента повиновение начальникам входило в кодекс чести каждого военного. Введя понятие безусловного подчинения для всех случаев, Гитлер создал теоретическую базу для всех преступлений, что в дальнейшем были совершены именем Третьего рейха. Но, с неоспоримой точки зрения немецкого движения Сопротивления, тем самым Гитлер потерял право командовать.

Мы видим, как много различных мотивов следует принять в расчет, чтобы вынести суждение по вопросу о повиновении. Мы не считаем себя вправе обвинять сторонников той или иной точки зрения, но мы обвиняем правительство, поставившее немецкий народ и особенно вермахт в такое положение.

Мне кажется, я ясно показал образ мыслей солдата, реальную ситуацию и то, как мы терзались сомнениями и разрывались между верностью правительству и верностью народу и Богу.

Надеюсь, я достаточно ясно объяснил решение, принятое мною в Париже, и показал, в какой момент я оказался перед той чертой, за которой повиновение перестает быть долгом. В Париже мне пришлось перешагнуть эту черту. Я действовал не ради того, чтобы снискать симпатии противника, с которым должен был воевать, а потому, что всегда заботился о благе моего народа и моей родины, и был убежден, для всякого настоящего солдата моральным долгом являются защита мирного населения, женщин и детей, даже если они принадлежат к народу, с которым он воюет, и сохранение культурного наследия. Мои критики – а их будет предостаточно – могут мне возразить, что множество наших городов было разрушено с неслыханным варварством и без всякой военной необходимости, как мог бы быть разрушен Париж. Достаточно вспомнить Кёльн, Дрезден, Вюрцбург… Но изложенные мною аргументы не свидетельствуют в пользу их разрушителей, чьи имена сохранены в тайне, чьи действия, а также военные и политические цели не стали предметом рассмотрения ни одного суда. Цивилизованный мир уже давно убедился в ненужности этих бомбардировок, принесших зло не только непосредственно пострадавшим от них городам и странам. Советую моим критикам решить, действительно ли разрушение Парижа улучшило бы наше положение и облегчило бы нашу участь. Лично я считаю, что нет, и боль от наших потерь не уменьшилась бы, даже если бы Париж был разрушен. Одно несомненно: разрушение города сделало бы невозможным никакое последующее примирение между немцами и французами.

И все же я хочу еще раз четко сказать, что армия не может существовать без полного повиновения нижестоящих вышестоящим. Мне не хотелось бы прослыть среди солдат и офицеров человеком, который ввел в обиход понятие «свободного неповиновения». Никогда солдат, подчиняющийся до того предела, который устанавливает его совесть, не сможет сказать, что некий генерал в Париже не исполнил свой долг повиновения.

Сегодня мы знаем, а тогда догадывались, что понятие государственного интереса в национал-социалистической идеологии было неверным и в конечном счете преступным, ибо в условиях, сложившихся в Европе к 1939 году, народы должны были довольствоваться тем жизненным пространством, которое имели на тот момент.

Разумеется, условия Версальского договора несли в себе опасность новой войны, в частности, это относилось к проблеме Польского коридора, которую рано или поздно пришлось бы решать. Но мы были вправе надеяться на возможность мирного урегулирования. Тогда можно было ожидать, что европейские политики и, естественно, наше правительство достаточно сильно ощущают свою общую принадлежность к Европе как некоему целому, чтобы избегать вооруженных конфликтов и найти мирное решение. Учитывая тогдашний немалый политический вес Германии и относительное единство ее народа, такое решение было возможно.