Петр Вайль - Стихи про меня

Две трети россиян в начале XXI века полага­ют, что западная культура оказывает негативное воздействие на жизнь в России. По какому исто­рическому пути должна идти Россия: "свой путь" — больше половины, "советский" и "общий путь ев­ропейской цивилизации" — примерно поровну, процентов по двадцать. В перечне главных ми­ровых событий XX века на первом месте с боль­шим отрывом — Великая Отечественная война, на втором — полет Гагарина. Список самых вы­дающиеся личностей всех времен и народов воз­главляют Петр, Ленин, Пушкин, Сталин, Гагарин, Жуков; единственный в десятке иностранец — Наполеон — на седьмом месте.

Название места "Ярмарки товаров, бывших в употреблении" озадачивает: почему Марк, отку­да? Нетрудно было бы узнать, но неохота, пусть остается таинственно и многозначно. Платфор­ма Маркс. Платформа Мрак. Идейная платфор­ма. Платформа Марс.

Может, была затея выстроить вдоль Савелов­ской железной дороги все четыре имени подряд, с Матфея начиная, но получилось только со вто­рым. Неужели никто не вздрогнул, называя? Впрочем, сказано: "Они своими глазами видят, и не видят; своими ушами слышат, и не разуме­ют" (Мк. 4:12). Ахматова говорила: "Христиан­ство на Руси еще не проповедано". А Пильняк, словно отвечая на это, объяснял, что вместо сло­ва — сама жизнь: "Россия трудная страна: живешь в ней и идешь сплошною Страстною пятницей".

Строчки про доску к сараю — не формула (к сча­стью, Гандлевский, с его точностью вкуса и меры, формул не любит и не ищет), но яркий и ёмкий образ, сжато описывающий огромное явление. В "Стансах" у Гандлевского сказано более публи­цистично, те два стиха я тоже твержу про себя: "...Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь / это гиблое время и Богом забытое место". Ничего не поясняется: почему гиблое, почему забытое, по­чему недобиток, почему внушают — но всё правда. Настоящая: поэтическая и просто — про себя, кто написал, про меня, кто читает. Старуха с баночка­ми моргает и шамкает: "Купите, сынки". Сынки платят, сдачи и банок брать не хотят, старуха не понимает, потом, поняв, плачет. Сынки уходят.

Евгений Рейн 1935

Авангард

1987

Острое переживание искусства — одушевление искусства: оно не по­нарошке, оно сама жизнь. Живо­пись как живое писание. Так у Рей­на в стихотворении "Ночной дозор" выходят за раму персонажи Рембрандта, воспринимаясь через личную судьбу — свою и своей стра­ны: "Этот вот капитан — это Феликс Дзержинс­кий, / этот в черном камзоле — это Генрих Ягода. / Я безумен? О нет! Даже не одержимый, / я за­держанный только с тридцать пятого года. / Кто дитя в кринолине? Это — дочка Ежова! / А семит на коленях? Это Блюмкин злосчастный!"

О классике — тяжелой поступью четырехстоп­ного анапеста. В "Авангарде" - разноударный дольник, захлебывающийся торопливый бег рус­ского fin-de-siecle. Рейн вообще ритмически раз­нообразен.

Одическая торжественность: "Семья не толь­ко кровь, земля не только шлак / И слово не со­всем опустошенный звук! / Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг, / Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!" Кимвал — так, ка­жется, называется. Такие стихи предназначены для массового скандирования или для смешан­ного хора с оркестром.

Мотив городского — полублатного — роман­са, без особой заботы о рифмах и лексической оригинальности: "Ты целовала сердце мне, лю­била как могла", "Что оставил — то оставил, кто хотел — меня убил. / Вот и все: я стар и страшен, только никому не должен. / То, что было, все же было. Было, были, был, был, был..."

Просто, как и сказано, песенка: "Жизнь про­шла, и я тебя увидел / в шелковой косынке у мет­ро. / Прежде — ненасытный погубитель, / а те­перь — уже совсем никто. / Все-таки узнала и признала, / сели на бульварную скамью, / ниче­го о прошлом не сказала / и вину не вспомнила мою. / И когда в подземном переходе / затерял­ся шелковый лоскут, / я подумал о такой свобо­де, / о которой песенки поют". Сердечная, доход­чивая, хватающая за душу фантазия на тему "Я встретил вас, и все былое...".

О себе — безжалостно и старомодно: "ненасыт­ный погубитель". Ключевое здесь слово "ненасыт­ный" — это ёмкая автохарактеристика. Жадная жовиальность проступает в рейновских стихах и мемуарах — поэтическая черта, которая встреча­ется нечасто и проявляется неоднозначно. Может быть элегантная ироничность Олейникова: "От мяса и кваса / Исполнен огня, / Любить буду неж­но, / Красиво, прилежно... / Кормите меня!" Или эпатирующая откровенность Тинякова: "Я до конца презираю / Истину, совесть и честь. / Лишь одного я желаю — / Бражничать блудно да есть. / Только бы льнули девчонки, / К черту пославшие стыд. / Только б водились деньжон­ки / Да не слабел аппетит!" При всем внешнем сходстве — говорят совершенно разные люди, вызывающие прямо противоположные чувства.

Рейновская ненасытность восходит к героям "Авангарда": "Каждый молод, молод, молод, / В животе чертовский голод... / Все, что встретим на пути, / Может в пищу нам идти" (Давид Бурлюк, 1913 год).

В пищу идет все, но в стихах и в воспомина­ниях по-разному. В послесловии к книге рейновских мемуарных баек "Мне скучно без Довлатова" близкий друг и восторженный почитатель автора называет его "великий враль". Вряд ли похвала для мемуариста. Устные рассказы Рейна легендарны, мне приходилось их слышать не раз — это высокий класс неостановимой гипер­болы. Чего стоит упомянутая в том послесловии история, как Есенина убивали топорами в бане Брюсов и Луначарский. Но от книжных воспоми­наний ждешь другого. Однако Рейн не поддает­ся цитированию даже в простейших деталях. Если написано, что за столом сидела испанская герцогиня, владелица замка под Саламанкой, сомнения возникают в каждом пункте: замок не под Саламанкой, не герцогиня, не испанка, да и было ли такое застолье вообще.