Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Она признается, что трудно решится на встречу после такой переписки, вот так, просто придти и сказать: это я! Однако, она надеется все-таки удивить его в один прекрасный день. Не надо забывать, что хотя ее картину поначалу повесили плохо, потом ей все-таки удалось с помощью друзей ее перевесить и она надеется на медаль, а значит, и на славу. Салон открывается, а потому переписку она может временно прекратить, она вернется, но на белом коне: вот будет удивление!

Есть и еще одна причина, прочему она не может встретиться ним сейчас. Со здоровьем действительно крах. Она понимает, что заражена безвозвратно. Она прижгла себе грудь с обеих сторон, и ей нельзя будет декольтироваться в продолжении четырех месяцев. О каком романе теперь может идти речь, даже если бы очень и хотелось, как можно в первый раз появиться перед мужчиной с испорченной грудью. И самое главное, что время от времени придется повторять эти прижигания. Надо начинать серьезное лечение, она готова на все:

«Кроме мушек есть столько разных разностей. Я все исполню. Тресковый жир, мышьяк, козье молоко. Мне купили козу». (Запись от 5 мая 1884 года.)

Последнее письмо от Ги де Мопассана она получила в самом конце апреля, 30 апреля открылся Салон и с момента открытия Салона нет ни одной газеты, которая бы не писала о ее картине. Есть некоторый наив в ее вере, в глубине души она не может не знать, не догадываться, что хотя бы часть этих отзывов куплена, ее учителями, родственниками, друзьями. Хотите пример? Пожалуйста:

«Сегодня утром Etincelle пишет статейку «Светские женщины-живописцы». Я следую тотчас же за Кларой, и обо мне столько же строк, как и о ней! Я Грёз, я блондинка с решительным лбом, у меня глубокие глаза! Я очень элегантна, у меня талант, и я хороший реалист, вроде Бастьен-Лепажа. Так! Это еще не все — у меня притягательная улыбка и грация ребенка!!!»

Далее следует ее кокетство:

«И я не в восторге? Ну, так знайте же: нисколько!» (Запись от 7 мая 1884 года.)

Нисколько, после шести восклицательных знаков. После подсчета строк, о Кларе и о себе. Да, впрочем, о ком эта заметка? О живописцах? Помилуйте. Нет, конечно. О светских девушках и дамах. И о ней пишут, как о светской девушке, подруге Клары, Клер Канробер, дочери маршала Франции, который вхож в салон принцессы Матильды. Заметка явно заказная, чтобы пропеть осанну светским баловницам, взявшим кисть в нежные ручки. Но она не понимает, или делает вид, что не понимает. Тем более, что есть и другие, вполне искренние восторги: из Дюссельдорфа поступает просьба отгравировать картину, а также и другие картины, если она найдет это удобным.

Короче, Салон отодвинул Мопассана на задний план, потому что на переднем всегда была только одна фигура — она сама. Чтобы подкрепить себя в своем решении, она заказывает в магазине всего Золя и начинает запоем его читать. «Это гигант!» — следует вывод. А когда есть на свете «гиганты», зачем другие? Мопассан, конечно не Паша Горпитченко, но ведь и не Золя.

«Что я скажу ему? (Мопассану — авт.) Если бы это был Золя, я нашла бы что сказать, но им я не восхищаюсь, он талантлив, но не настолько, чтобы я обожала его». (Неизданное, 14 мая 1884 года.)

Вопрос с Мопассаном закрыт навечно. «Говорят, вы предпочитаете крупных брюнеток», — презрительно бросает она ему напоследок блондинка. Русская и русая мадемуазель «продинамила» бедного Ги, поматросила гребца и пловца, поматросила и бросила.

Наступает последняя глава ее жизни. Начинается она с полного краха в Салоне:

«Конечно, я ничего не получила. Но это ужасно, досадно: я надеялась до сегодняшнего утра. Если бы вы знали, за какие вещи назначены медали!!!

Как же случилось, что картина не получила награды? Я не хочу прикидываться благородной наивностью, которая не подозревает, что существуют интриги; но мне кажется, что за хорошую вещь…» (Запись от 27 мая 1884 года.)

Ну почему же, интриги есть интриги, хорошая вещь или плохая, не имеет серьезного значения, когда интриги. Просто на сей раз у тебя не хватило связей, влияния и многого другого. Она набрала восемь голосов в жюри, а ученик Жулиана, Морен («Ничтожный Морен», по определению Башкирцевой), — на двадцать больше. Известно, что Морен прямо сказал одному академику: «Сделайте так, чтобы я получил медаль и моя картина — ваша!» Академик тоже не дурак, сделал: картина, получившая медаль, будет стоить дорого. Сплошь и рядом и по сю пору жюри покупали и будут покупать.

К тому же, Башкирцева совершенно не умеет быть дипломатичной: она сама называла прошлогоднее жюри идиотским, о чем ей прямо теперь и напоминают. От идиотов и получите, мадемуазель, сполна, тем более, что состав жюри год от года не претерпевает кардинальных изменений, состоит из тех же идиотов. В следующий раз будете умнее и не будете на каждом углу рассказывать, как вы поступили с «Почетным отзывом».

«Для меня все кончено. Я неполноценное, униженное, конченое существо». (Неизданное, запись от 29 мая 1884 года.)

Она не находит ничего умнее, как направить Жулиану разгневанное письмо и получает в ответ, что «ее детское, болезненное тщеславие не обеспечивает ни таланта, ни симпатии».

Единственная радость — ее наконец пригласили в русское посольство, от имени посла князя Николая Алексеевича Орлова Башкирцевы получают приглашение на раут. Теперь те, кто раньше с ней не кланялся, раскланиваются вполне любезно. Она, как всегда, в платье из белого муслина, идет под руку с месье Гавини, а вокруг министры, художники, князь Шереметев, Леман, «пожилой человек, очень симпатичный, значительный талант» (?). Но против ожидания, после раута, посол не передал свою карточку мадам Башкирцевой. Личного приглашения не последовало. Триумф оказался смазанным.

Тогда Мария со свойственным ей неистовством погружается в работу:

«Боже мой, до чего это все интересно — улица! Все эти человеческие физиономии, все эти индивидуальные особенности, эти незнакомые души, в которые мысленно погружаешься.

Вызвать к жизни всех их или, вернее, схватить жизнь каждого из них. Делают же художники какой-нибудь «бой римских гладиаторов», которых и в глаза не видали, — с парижскими натурщиками. Почему бы ни написать «борцов Парижа» с парижской чернью. Через пять, шесть веков это сделается «античным», и глупцы того времени воздадут такому произведению должное почтение». (Запись от 10 июня 1884 года.)

«Общественная скамья на Boulevard des Botignoles или даже на avenue Wagram — всматривались ли вы в нее, с окружающим ее пейзажем и проходящими мимо людьми? Чего только не заключает в себе эта скамья — какого романа, какой драмы!.. Неудачник, одной рукой облокотившийся на спинку скамьи, другую — опустивший на колени, со взглядом, бесцельно скользящим по поверхности предметов. Женщина и ребенок у нее на коленях. На первом плане женщина из простонародья. Приказчик из бакалейной лавки, присевший, чтобы прочесть грошовую газетку. Задремавший рабочий. Философ или разочарованный, задумчиво курящий папироску… Быть может, я вижу слишком уж много; однако всмотритесь хорошенько около пяти или шести часов вечера…» (Запись от 14 июля 1884 года.)