Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)

Я ушла. Это было в ноябре, а в декабре его убили.

Тело Г. Е. Распутина, убитого в ночь с 16 на 17 декабря 1916 г.

С перваго раза, когда я увидала Муню и Любовь Валериановну Головиных, и до того дня, когда я пришла к ним после Октябрьской революции осенью 1917 г., я часто задавала себе вопрос, почему они взяли себе духовным руководителем и советчиком Р.? А что для них он был именно только этим, за это можно ручаться с полной достоверностью. Их кровное родство с царским домом и близость к Вырубовой исключала протекцию Р. Сестра Любови Вал. Ольга Вал. была замужем за дядей царя в<еликим> к<нязем> Павлом Александровичем, а за ее сыном от перваго брака к<амер>-юн<кером> Пистелькорсом была замужем Александра Александр. Танеева, сестра Ан. Ал. Вырубовой.

Старая Головина часто мне рассказывала, как их семья и Ан. Ал. Вырубова одни остались верны Р., когда его постигла опала в 1910 г. Во всех темных политических интригах Р. Головины не принимали никакого участия, как о том свидетельствует вся написанная до сих пор литература о Р., где имя Головиных не стоит нигде в связи с делишками, проводившимися через Р. Муню называют только его первой секретаршей, но остается невыясненным, что именно подразумевается под этим званием: свои «пратеции» Р. всегда писал сам: криво, косо, но сам. А получаемые на его имя письма прочитывались ему также и другими, имевшими доступ дальше приемной. Денежной поддержки Р. тоже не оказывал им, т. к. в то время, как я их знала, они часто очень нуждались и никогда в голову им не приходило прибегнуть к помощи Р. Как доказательство того, что они не брали у Р. денег, может служить тот незначительный факт, что когда Муня, уезжая к Лохтиной в Верхотурье осенью 1915 г., пошла с Р. покупать ножницы для Лох., то нужные для этого полтора рубля взяла у Люб. Вал. Остаются любовные отношения, но здесь я тоже могу сказать, что обращение Р. с Головиными совершенно отличалось от обращения его с другими посетительницами. Никогда я не видала, чтобы он тискал или целовал Муню, а когда целовал, то выходило это у него так просто, как это и до сих пор встречается в глухих углах России, когда старики и пожилые мужчины целуются при свидании, и поцелуй Р. Муни был всегда совсем другой, чем с прочими.

Мне говорили лица, близко знавшие Р. и Муню, что большинство помощи Р. делал через Муню, и про нее рассказывали, что она нарочно ходила по окраинам города и отыскивала тех, кому надо было помочь. Это одна сторона дела – теперь другая, как могло такое чопорное, в строгих правилах прежней узкой морали воспитанное семейство, как Головины, не только мириться с разнузданностью поведения Р., но даже делать вид или на самом деле ничего не замечать из того, что его окружало? Ведь не слепы же и глухи они были? ведь сколько раз мы с Муней присутствовали вместе при сценах, откровенных и циничных до последнего предела, и Муня продолжала тихонько мигать своими ясными глазами, и лицо ее не выражало даже смущения. Отношение ее к Р. – это не поклонение перед святостью, это какая-то слепая вера в то, что все сделанное им правильно, что так и надо. У Люб. Вал. в первые годы нашего знакомства еще были попытки критики, но уже в 1916 г. она изменила свое отношение и также начала утверждать, против всякой очевидности, что Р. только завлекают злонамеренные люди во всякие неприятные истории, а сам он тут решительно ни при чем, т. к. он настолько выше всяких людских дрязг, что даже не замечает и не понимает дурное.

Это было в 1914 г., вскоре после моего знакомства с Р., когда я по приглашению Муни пришла к ним. Старинный темный дом на Мойке с антресолями, внутренними дубовыми лестницами, застланными толстыми коврами, молчаливым казачком в большой прохладной передней, белой гостиной с венецианскими зеркалами и лакированной мебелью, шелковым будуаром с спящей в углу низкого стеганого дивана собакой монстром из породы бульдогов; старинным чудесным портретом Левицкого в резной раме, надтреснутым фарфором и жуткой тишиной забытых покоев, изредка резко нарушаемой телефонным звонком.

В то время, когда я с ними познакомилась, отца уже не было в живых, жили трое, Люб. Вал. с дочерьми, из них старшая Ольга Евгеньевна была сестра милосердия и домой приходила редко. Бабушка Ольга Васильевна Карнович, прозванная Р. «орлом», жила отдельно и приезжала изредка в своей шелковой двухместной каретке, запряженной парой караковых, а чаще семейные бывали у нее. Она относилась к Р. неодобрительно, как сама мне говорила, но, нежно любя Муню, скрывала свою неприязнь и даже иногда кротко сознавалась, что «не нам судить», и просила Р. помолиться.

Весь склад в доме был почти монастырский: строго заведенные часы обеда и завтрака, покорная почтительность Люб. Вал. к матери и у дочерей к ней, тихо, почти шепотом, отдаваемые приказания, беззвучно скользящая прислуга, лампадки у образов и неуловимый запах оранжерейных цветов, свечей, старых материй, выдыхающихся духов и ладана, какой бывает в игуменских кельях и барских домах, где долго живут одни и те же люди.

И, наряду с этим, разнузданная вольность Р., его разухабистые словечки и пляска, и вера в его святость у Муни, и искренняя преданность к нему Люб. Вал. И тут же дикие выклики Лохтиной: «Падите ниц! сам бог сошел на землю!» – ее кликушеские выходки и нелепая одежда с развевающимися лентами – все это делало какой-то неясный сумбур понятий и до корня переворачивало все общепринятые законы обыденной жизни. Ольга Евг. относилась к Р. крайне неприязненно, и мне говорили, что и в сестры милосердия она ушла, чтобы пореже бывать дома и не встречаться с Р. Но уже в конце второго года нашего знакомства ее отношение стало меняться. Раз как-то, когда мы с Муней говорили на нашу излюбленную тему о том, почему я не могу почувствовать «духа» Р., Ольга Евг., сидевшая с нами, вдруг сказала со вздохом: «Как жаль, что я испытываю то же, что вы, но вы не жалеете об этом, а я очень. В самом деле, если допустить, что я из-за каких-то нелепых предрассудков прошла мимо Гр. Еф. и не увидала глубину его духа, который дает столько отрады другим, то это очень горько. Вы посмотрите на Муню, как она спокойна и счастлива, а я все мечусь и нигде не найду себе нравственной поддержки». Муня кротко смотрела перед собою и улыбалась, а я с грустью подумала, что время недалеко, когда она, подобно Лох., закричит: «Падите ниц! сам бог сошел на землю!»

Про свою встречу с Р. Муня рассказывала мне так. Я увидала Гр. Еф. в первый раз в Казанском соборе, у меня было тогда большое горе, я стояла перед иконой и не могла молиться, и вдруг я слышу, кто-то ответил мне на мои мысли. Я обернулась и увидела странника в сером армяке, а он наклонился ко мне и еще несколько слов сказал, и я увидала, что он знает не только то, что я сейчас думаю, а и то, что было раньше, и я сразу так в него уверовала, что у меня никогда после не было колебаний. Прежде я мучительно старалась объяснить себе жизнь, а Григ. Еф. мне так все ясно растолковал, что я больше ни о чем не задумываюсь. Вы так поверхностно к нему подходите и не видите всю глубину его духовной красоты, вы должны хотя понять, как он добр, ведь он всех жалеет и всем одинаково помогает и не спрашивает, хорош человек или плох… «Значит он и мошеннику поможет?» – сказала я. Муня тихонько покачала головой. «Мошенник тоже ведь человек», – заметила она кротко. Это был такой убийственный аргумент, против которого не приходилось возражать! Но я не унялась: «А обращение Гр. Еф. с женщинами, как вы к этому относитесь, Мария Евген.?» – спросила я. Муня опустила голову и помолчала несколько секунд, но потом сказала твердо: «Это все испытание по неверию, хотя, конечно, по слабости своей я бы хотела, чтобы этого не было. А только мы сами виноваты: попробуйте хотя раз как должно подойти к Григ. Еф., и вы увидите, как он будет с вами обращаться. Вы сами думаете всегда неподобающее, вот он вас и испытывает. А у меня к нему не бывает смущения, и я от него ничего подобного никогда не видала, про него к тому же много говорят напрасно и обвиняют в таких делах, о каких он и не знает». Мне всегда становилось немножко совестно перед Муней во время наших бесед: я никогда не могла понять, представляется ли она или на самом деле не видит, что видимо всем, но, с другой стороны, ведь и почти все дамы и девицы совершенно непринужденно вели «духовные» беседы в столовой Р. в то время, как он «молился» с одной или двумя в спальне и оттуда слышалась заглушенная возня и иногда нервный, «благовоспитанный» смешок и тихий стон. А раз произошел такой случай: мы с Муней засиделись у Р., и, когда стали прощаться, он ухватил меня и стал настойчиво просить остаться ночевать, причем совершенно ясно, без всяких намеков, все сильнее распаляясь и поскрипывая зубами, расписывал мне все ожидаемое блаженство. Наконец, еле отделавшись от него, мы вышли, и, спускаясь по лестнице, я сказала, не утерпев: «Ну а теперь что вы на это скажете?» Но, кротко посмотрев на меня своими мигающими глазами, Муня сказала: «Все это надо понимать духовно», – и такая грусть о моем заблуждении была в ее голосе, что, решительно одурев на минуту, я должна была признать, что земля слетела на луну, что белое вдруг стало черным – иными словами: Р. духовный руководитель, а я испорченная девчонка, видящая во всех словах гадкие намеки. Ведь если уже это понимать «духовно», тогда что же это «духовное» означает? А потом, когда мы уже сидели на извозчике и ехали на Мойку, Муня вдруг сказала: «А если он вас испытывает? Ему известно все, он знает и ваше малодушие и ваше неверие, почему вы не останетесь и не посмотрите, что будет? Я уверена, что он только хочет вас наставить на истинный путь…» Благодарю покорно от такого «истинного пути» в объятиях Р. Хорошо, что я знаю приемы Джиу Джитси, и только благодаря им уцелела от «испытаний» и «наставлений» в вере Р.!