Лидия Лебединская - С того берега

Боль пронзила ослепительная, острая, облегчающая. На степе кругов как не бывало, а нараставшее, поглощавшее забытье сменилось теплыми каплями пота по всему телу, слабостью и головокружением. Хорошо бы воды сейчас. Хорошо бы. Только не сказать, не слушается пока язык. Ну да ладно, отсижусь, бог даст. Главное теперь позади.

— …Товарищество будет всеми силами способствовать развитию и усугублению тех бед и тех зол, которые должны вывести наконец народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию…

Что-то еще проговорил Нечаев отчетливо и патетически, заглянул еще раз в папку и замолчал. Молчал и Бакунин, глядя на Огарева. Кажется, Бакунин видел и понимал его бледность — скажет что-нибудь сейчас, не удержится. И лучше, значит, говорить самому. А я уже в силах сам?

— Я хотел бы все это прочитать глазами, — сказал Огарев медленно, с трудом ворочая вспухшим, сухим языком.

— Это еще не обработано, как видите, и потом на чтение нет времени, — ответил Нечаев.

— Сегодня же это все будет сделано, — сказал Бакунин. — Мы читали тебе главные наброски. Ну завтра, по крайней мере. Времени вовсе не остается.

— Почему? — спросил было Огарев, но Нечаев перебил резко:

— Мы не подписи вашей спрашиваем, а общего согласия и разделенности. Очень пересохло во рту — эти обе фразы он сказал одним и тем же требовательным тоном.

— О согласии и разделенности я могу говорить уверенно, только прочитавши, а попить бы и я не прочь, — так же слитно ответил Огарев, усмехнувшись и обучаясь от палки отрывать руки. — Только с этим надо к Мэри обратиться. Не затруднитесь?

— Я попрошу чаю, — отрывисто сказал Нечаев и вышел.

Бакунин и Огарев молча смотрели друг на друга. Улыбнувшись внимательно и мягко, Бакунин первый нарушил молчание.

— Ну, и как тебе? — спросил он. О здоровье или о впечатлении?

— Странно мне это, мерзковато и страшновато. — Огарев тоже улыбнулся смутной и смущенной улыбкой. У него еще кружилась голова, но на душе полегчало. — Это ведь, по стилю судя, ты все сам написал?

— Знаешь, Платоныч, нет, — возразил Бакунин, набивая папиросную гильзу. — У него уже были наметки, он привез листки из России. Говорит, что сам писал, но я, честно сказать, сомневаюсь. Литературно юный дикарь бесплоден, аки эта папиросная бумага. Но какая страсть, готовность, порыв. Согласись, феноменальное явление. Ставлю ногу против еловой шишки, что к зиме у него будет огромная организация.

— Значит, в ту, что есть сейчас, ты не веришь? — спросил Огарев.

— Верю, верю, — добродушно засмеялся Бакунин тем своим смехом, что всегда сопутствовал его преувеличивающим или просто лгущим словам. — А теперь она будет еще больше.

Огарев как-то замедленно сообразил, что говорит ему Бакунин. Значит, Нечаев едет в Россию?

— Ну конечно же, — сказал Бакунин. — Дня через два-три он отправляется начинать дело. И, глядишь, к весне полыхнет. Мы еще поживем с тобой, Платоныч. Мы еще понюхаем пороху.

И такая зависть и жалость к этому мальчишке пронзили Огарева, что разом отпали все слова и возражения, и сейчас, попроси его Нечаев, он бы кровью на любом документе расписался. Вошел Нечаев, а следом, неся на подносе чайник, шла Мэри, опустив глаза, чтобы не глядеть на двух нелюбимых ею и пугающих ее людей.

— Благодарю, — кивнул Нечаев.

— Видишь, благодарить научился. Моя школа, — хохотнул, любовно глядя на него, Бакунин.

Нечаев очень прямо и спокойно посмотрел на него без улыбки.

— Я не знал, что вы уже едете, Сережа, нам будет вас очень не хватать, — сказал Огарев.

Нечаев так же прямо и пристально посмотрел на него.

— Пустяки, — ответил он. — Вы еще понадобитесь нам, и мы вас вызовем.

Необыкновенно легкой, как и рассчитывал, оказались для Постникова эта поездка и все предприятие целиком. Еще и недели не прошло в Женеве с его приезда, как стоял он в книжном большом магазине, листая кипу нераспроданных лондонских изданий, а хозяин магазина повествовал ему, как тяжела стала торговля такой литературой. Кстати упомянув, что знаком очень тесно с паном Тхоржевским, который тоже этим занимается, будучи издавна с обоими главными русскими близок. Уважаемый и почтенный человек. Рюмочку в ближайшем кафе? С удовольствием, приказчик справится один, сами видите, как мало работы.

Разговор продолжался за столом, а судьба, благоволя к Постникову, не дремала, и уже шел между столиков, ведомый и руководимый ею, пан Станислав Тхоржевский. Они были представлены друг другу, поговорили с обоюдным пониманием о том, что пора уже о старости думать, и не только о душевной, но и материальной стороне увядания. Постников, подполковник в отставке, из России, в деньгах не нуждался, к счастью, так что хотел главным образом занятие приискать себе по душе. Ибо служить ему безоговорочно надоело, в Россию возвращаться не собирается. Вот надеется несколько проветриться, а потом припекать себе здесь занятие по уму и сердцу. Пусть бы оно даже денег не приносило, нету об этом попечения, только бы интересно.

Книгопродавец говорил о сегодняшнем упадке, но возможном еще повышении интереса к литературе, а Тхоржевский единственный из них сказал, что его-то старость исключительно сейчас заботит именно с точки зрения слабоватой обеспеченности. И что он довольно часто в этой жизни страдал от избытка честности и щепетильности, а порой, господа, если признаться, даже и жалел потом об этом.

Час всего, не более, просидели они, и уже явно собрался уходить познакомивший их книжный торговец, и Постников неторопливо поддерживал беседу, из памяти извлекая о себе и о России замечательно интересные бытовые истории, когда сказано было первое слово об архиве. Постников переспросил. Тхоржевский с удовольствием рассказал об архиве, содержащем во множестве бесценные документы, мемуары, записи. Все, что готовил к изданию, но не успел издать покойный князь. Это все надо бы печатать, и доход возможен, только нет для этого средств. И поэтому обдумывает сейчас Тхоржевский вопрос о продаже архива в чьи-нибудь надежные руки — все ведь обеспечение на старости лет.

Это в первые-то дни приезда! Хоть предвидел удачу Постников, но не так сразу, не с такой, даже подозрительной и настораживающей, быстротой. И сказал задумчиво и мечтательно, не стать ли ему, мол, издателем, интересно ведь оказаться причастным к российской истории и литературе.

— Если вы всерьез надумаете, — неожиданно сказал Тхоржевский, — милости прошу ко мне вечером.

И все трое раскланялись с приятным чувством не без приятности проведенного времени.