Вера Брем - Ахматова и Раневская. Загадочная дружба

Да, это был тот же Стамбул – переполненный, шумный. Сумбур, хаос и вселенская суета. Непонятный азиатский город. Чужой город, который для многих стал своим на всю оставшуюся жизнь…

Прибывающих размещали где придется. Гостиницы и общежития забились под завязку в первые же дни. Начали уплотнять различные учреждения, компонуя их как можно теснее, но и этих зданий тоже хватило ненадолго. Уплотняли не только учреждения, но и местное население, размещая эвакуированных в жилом секторе. Большинство местных жителей относилось к этому с пониманием (война ведь), да и традиции восточного гостеприимства срабатывали, но без дрязг и свар не обходилось. Увы, природа человеческая такова, что ни одно явление не обходится без свар. Ну и на условия и обстоятельства надо сделать поправку. Несчастные люди, сорванные в одночасье с насиженных мест, изможденные голодом и усталостью, отчаявшиеся, отчаянные… Чтобы понять их, надо пожить долгое время в палатке или самодельном шалаше (таких было много), поспать холодной ташкентской зимой (это живущим в домах она кажется теплой) на голой земле, поголодать как следует, а потом представить, что есть возможность поселиться в комнате, спать на кровати, под крышей… И эта возможность одна, а желающих много… как тут без свар? Неудивительно, если до драки дойдет. Говоря «Homo homini lupus est»[67], древние латиняне явно имели в виду поведение в экстремальных и приближенных к ним обстоятельствах.

Количество «самовольных» поселенцев было огромным. Их вылавливали во время облав и выдворяли в другие города. Облавы проводились как в домах, так и в местах скопления народа – на рынках, вокзалах, а то и просто на людных улицах. На первый раз высылка не влекла за собой никаких иных последствий – получи предписание в Фергану или, скажем, Коканд, езжай туда, регистрируйся, работай, получай продовольственные карточки. Но тот, кто нарушал «эвакуационный режим» повторно, мог угодить за решетку по обвинению в нарушении паспортного режима, спекуляции, а то и в шпионаже. В любом городе, в любой местности есть хотя бы одно-два секретных учреждения, и несанкционированное властями пребывание можно трактовать как интерес к этим учреждениям. Притянуто за уши? Надуманно? При желании и не такое притягивали и надумывали. Первого мужа Анны Ахматовой Николая Гумилева расстреляли по обвинению в сфабрикованном чекистами заговоре, можно сказать – казнили безвинно. Единственным реальным «прегрешением» Гумилева было то, что он осмеливался открыто называть себя монархистом.

Притчей во языцех стал пресловутый «замкнутый круг» советского времени – без прописки (так тогда называлась регистрация по месту проживания) нет работы, а без работы нет прописки. Иначе говоря, тех, кто приехал в Ташкент или в какой-то другой город, самочинно не брали на работу, потому что у них не было официальной регистрации, и не регистрировали и не обеспечивали продовольственными карточками, потому что у них не было работы. Смешно и дико, но порой ради получения разрешения на прописку каких-то очень нужных сотрудников руководителям предприятий приходилось обращаться к самому Лазарю Кагановичу[68], бывшему председателем Совета по эвакуации. Порой прописка мешала воссоединению семей – кто-то из членов никак не мог поселиться там, где жили все остальные. Приходилось идти на хитрости – давать взятки, выдумывать несуществующие заслуги (заслуженным людям, как-то отличившимся перед советской властью, чаще шли навстречу), а то и просто жить где-то тайком, опасаясь облав и перебиваясь какими-то случайными заработками. Но такое было возможно лишь в том случае, если человека кто-то поддерживал, подкармливал, потому что, не имея продовольственных карточек, одними лишь случайными заработками невозможно было прокормиться.

Ташкент той поры был не слишком-то вместителен. При «широких» своих размерах город в основном был застроен одно-двухэтажными зданиями, далеко не во всех домах был водопровод (многим приходилось пользоваться уличными колонками), ну а газа так почти нигде не было – отапливались дровами и углем. Известный детский писатель Корней Чуковский описывал свои ташкентские «условия» так: «Моя комната с нелепыми зелеными занавесками, с шатучим шкафом; со сломанной печкой, с перержавелым кривобоким умывальником, с двумя картами, заслоняющими дыры в стене, с раздребежженной дверью, которую даже не надо взламывать, с детским рисуночком между окнами, выбитым стеклом в левом окне, с диковинной форточкой – немыслимый кабинет летом, когда под окнами галдели с утра до ночи десятка три одесситов»[69].

Сам город Чуковскому нравился. Очень. «Я брожу по улицам, – писал он в дневнике, – словно слушаю музыку – так хороши эти аллеи тополей. Арыки, и тысячи разнообразных мостиков через арыки, и перспективы одноэтажных домов, которые кажутся еще ниже оттого, что так высоки тополя, – и южная жизнь на улице, и милые учтивые узбеки, – и базары, где изюм и орехи, – и благодатное солнце, – отчего я не был здесь прежде – отчего не попал сюда до войны?»[70]

Когда светило солнце – было пыльно, как только шел дождь – становилось грязно. Поэтического своеобразия в Ташкенте было хоть отбавляй, но в сравнении с такими городами, как Москва, Ленинград, Киев, Минск, Одесса, он сильно проигрывал. Много позже Ахматова напишет о Ташкенте так:

Хочется сказать несколько слов об отношении Ахматовой к Чуковскому. В 1945 году Анна Андреевна будет обсуждать эту тему с Исайей Берлином, речь о котором пойдет дальше, и скажет, что ее отношение к Чуковскому всегда было двойственным. Она уважала его как талантливого и интеллигентного человека, одаренного писателя, но не могла принять его скептического, холодного мировоззрения. Кроме того, Ахматова не могла простить Чуковскому иронических и не очень-то любезных выпадов против нее самой, сделанных в двадцатые годы. Даже во время эвакуации, когда многие забывали былые обиды перед лицом суровых испытаний, Ахматова не изменит отношения к Чуковскому, хотя будет испытывать признательность к нему за его участие в ее судьбе.

Первые ташкентские впечатления Марии Белкиной были такими: «По центральной улице по вечерам гулянье, шарканье ног по асфальту, журчанье воды в арыке, и из каких-то получастных ресторанчиков и кафе – музыка. Маленькие оркестрики – скрипка, виолончель, рояль, и кто-то, плохо справляясь с русскими словами, поет, надрываясь, под Лещенко – кумира белой эмиграции, пластинки которого ходили по Москве, купленные когда-то еще в Торгсине, – «Утро туманное, утро седое…» или «Очи черные, очи страстные…». Это все больше евреи-музыканты, бежавшие от немцев из Прибалтики. А у кафе, у ресторанчиков толкутся какие-то подозрительные личности в пестрых пиджаках ненашенского покроя на ватных плечах и предлагают паркеровские ручки, шелковые чулки-паутинки, золотые часы; говорят, у них можно купить даже кокаин и доллары… А из кафе, ресторанчиков каждый вечер несется: «Нивы печальные, снегом покрытые… многое вспомнишь родное, далекое… глядя задумчиво в небо широкое…» А небо над головой чужое, необычно бархатисто-черное, и звезды необычно яркие, низкие, и необычная теплынь для позднего осеннего месяца, и необычны силуэты верблюдов, гордо и царственно вышагивающих по мостовой, неся между горбами уснувшего путника, и необычен припозднившийся старик в чалме, который погоняет упрямого ослика…»[72]

Уровень преступности в Ташкенте всегда был довольно высок. Подобно Ростову и Одессе Ташкент по праву считался одной из воровских столиц, да и вообще нравы здесь были простые, и многие законы попусту обходились. С началом войны преступность возросла и вскоре достигла поистине небывалых, неимоверных высот. Воровство с мошенничеством стали повсеместной обыденностью. Лидия Чуковская, вскоре после приезда в Ташкент начавшая работать в Комиссии помощи эвакуированным детям, писала: «Я навещала детей в детских домах – детей с Украины, из Белоруссии, из Воронежа, Киева, Курска, Ленинграда – детей, привезенных со всех концов страны в глубокий тыл, в Ташкент… Государство, надо признать, щедро снабжало детские дома хлебом, молоком, мясом, одеялами, одеждой, даже яблоками и виноградом, но щедрость имела и свою дурную сторону: воры устраивались в детские дома кто завхозом, кто поваром, а кто и директором, и не управиться было с налетевшим ворьем ни воспитателям, честно заботившимся о детях, ни наркомпросу, ни комиссии. В Азии все колоссально, огромно: звезды, луна; если роза – то уж величиною с тарелку, если морковь – по локоть, орех – с яблоко, черепаха – с собаку. И воровство во время войны приняло в Ташкенте (и, конечно, не только там!) чудовищные, гомерические размеры. Помню случай, когда полуторатонка, груженная пальтишками, вся, целиком, не заезжая в ворота детского дома, проследовала на рынок. Помню, как строительный материал, посланный для зимнего ремонта детских спален, весь, целиком, пошел на постройку нового дома: во дворе вырос персональный дом директора. Воры быстро смыкались с прокуратурой, и управы на них практически не было…»[73]