Феликс Дзержинский - Дневник заключенного. Письма

Я сижу в Александровской тюрьме в 60 верстах от Иркутска. Весь день камеры наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору,[29] рядом – отгороженная забором женская тюрьма. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим, подменяя настоящую жизнь пародией на нее – забавой. Письма и вести из родной страны – вот единственная наша радость. Я встретил здесь многих земляков, преступников не политических, которые так же тоскуют по родному краю и семье и которые в очень многих случаях попали сюда лишь вследствие произвола царской администрации. Я стараюсь изучить этих людей, их жизнь и преступления; узнать, что толкнуло их на совершение преступлений, чем они живут… Представьте себе, есть и такие, которые сидят здесь по 10 месяцев, ожидая лишь отправления в то место, где им должны выдать паспорта… Вообще, если об Европейской России много можно говорить и писать, то о Сибири лучше молчать – столько здесь подлости, что не хватит даже времени все перечислить. С постройкой железной дороги всевластие мелких пиявок понемногу уменьшается, но, как обычно, зло исчезает чрезвычайно медленно.

Дорога из Седлеца, длившаяся два месяца, чрезвычайно утомила меня. Из Самары я ехал 10 суток без остановки и без отдыха, теперь мне обязательно нужно немного поправить свое здоровье, так как оно не совсем в порядке. К счастью, наступили теперь теплые, солнечные, весенние дни, и воздух здесь горный и сухой – здоровый для слабых легких. А тюрьма меня не очень раздражает, так как стражника я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей на свежем воздухе.

Напиши мне, дорогая, что у вас слышно, как вы живете, как чувствует себя Гедымин и ваши детки? Где братья и что с ними? Свободен ли Казио,[30] за границей ли он? Будьте здоровы! Обнимаю вас.

Ваш Феликс

А. Э. и Г. А. Булгак

[Александровская пересыльная тюрьма] 22 апреля

1902 г.

Дорогая Альдона и Гедымин!

Спасибо вам за письмо, которого я ожидал с нетерпением. Вы ведь знаете, что ваши письма должны быть дороже для меня, нежели мои – для вас, так как я насильно оторван от всего того, что я полюбил, и осталась только эта любовь, огонь которой горит в моей груди и направляет мои мысли на запад и на юг. Много я вам сейчас писать не буду, – как-то нет настроения.

Из Александровска я выеду, кажется, 12 мая старого стиля и пробуду в дороге 11/2 месяца, так как мне предстоит проехать еще 4 тысячи верст до Вилюйска, куда меня высылают, значит, от вас меня будут отделять 10 тысяч верст, а соединять… Это будет довольно веселое путешествие – нас поедет целая сотня, мы поплывем по реке, и по пути мне удастся повидать товарищей, с которыми я не виделся еще с 1897 года. Я надеюсь, что в Якутске мне разрешат немного полечиться, так как здоровье мое ухудшилось за последнее время… Кто вам писал, что я заболел в Красноярске? Каков теперешний адрес Владыся и Игнася? Я здесь получаю журнал «Глос».[31] Книг у меня достаточно. Меня очень огорчило известие, что вы до сих пор без работы, но я знаю, что вы не упадете духом, а значит, все должно улучшиться. Обнимите и поцелуйте от меня деток ваших – может быть, удастся нам еще увидеться когда-либо, будьте здоровы и мужественны, сердечно вас обнимаю.

Ваш Феликс Дзержинский

P. S. Кланяйтесь всем родным, если помнят меня.

А. Э. Булгак

[Верхоленск] 22 мая 1902 г.

Дорогая Альдона!

Вчера меня освободили в Верхоленске для того, чтобы я мог отдохнуть. Дорога слишком изнурила меня. Через месяц или два я поеду дальше, думаю, что к тому времени здоровье мое значительно улучшится, так как климат здесь довольно хороший. Вообще Сибирь влияет на легкие неплохо. Пишу открытку, так как что-то нет настроения много писать, не ругайте меня. Как ваше здоровье и здоровье ваших ребят? Получали ли вы какие-либо известия от братьев? Меня несколько удивляет, что, несмотря на обещание, ни Игнась, ни Владысь ни слова мне не пишут. Как у вас с получением работы? В этом году у меня было очень много товарищей в дороге…

Будьте здоровы, сердечно обнимаю всех вас, поцелуйте от меня детей.

Твой Фел[икс]

Полночь пробила на церковной колокольне. Двое ссыльных потушили огонь в своей избе и тайком, чтобы не разбудить хозяев, выбрались через окно во двор. Далекий и опасный путь предстоял им, они навсегда покидали эти прекрасные, но пустынные и чуждые места, дышащие смертью и неволей. Как воры, крались они ночью вдоль изб, внимательно оглядываясь, нет ли кого-нибудь поблизости, не следят ли за ними. Кругом было тихо, деревня спала, лишь время от времени раздавалась колотушка ночного сторожа. Наконец они подошли к реке, но тут же отпрянули назад; там рыбак расставлял свои сети: лодкой воспользоваться было невозможно. Пришлось спрятаться, чтобы остаться незамеченными и выжидать. Наконец рыбак ушел домой. Беглецы нашли лодку и тихонько сели в нее. Они были полны решимости и уверенности, что уйдут. Но сердца их сжались болью, когда они вспомнили, что в этой самой деревне их братья томятся и будут еще томиться и тосковать, выжидая вестей с воли о борьбе, куда они, беглецы, сейчас спешат вопреки царскому запрету и несмотря на строгий надзор и наблюдение специальных шпионов – официально называвшихся надсмотрщиками за политическими ссыльными. Чувство это, однако, продолжалось недолго. Им предстояло переплыть на тот берег быстрой и широкой Лены, не произведя ни малейшего шума. Сперло дыхание, сердце наполнилось радостью: уже плывут, деревня остается позади и, наконец, совсем исчезает в темноте. Тогда крик радости вырывается из груди беглецов, измученных более чем двухлетним пребыванием в тюрьме. Хотелось обнять друг друга, хотелось громко, на весь мир прокричать о своей радости, о том, что они, бывшие еще пять минут тому назад изгнанниками, сейчас на воле. Они чувствуют себя по-настоящему свободными, ибо сбросили оковы и не сидят добровольно на месте ссылки только потому, что царь им повелел там сидеть.

Живо взялись они за дело. До 9 часов утра нужно было проплыть не меньше 15 миль.[33] Гребли попеременно. Лодка, подхваченная быстрым течением, неслась, как птица, по гладкой поверхности реки, окруженной горами, лугами, лесами. Ночью, при свете луны все это казалось фантастическим и таинственным. Кое-где на берегу горели костры, отражаясь в воде. Этих берегов избегали беглецы, старались держаться в тени, посматривая в сторону огней и смеясь в душе над тем, что никто там не знает, что их нужно «ловить».

Но бурная радость и чувство безопасности вскоре должны были уступить место тревоге. Беглецы вдруг услышали впереди гул, похожий на шум водопада. В ночной тишине гул этот разносился далеко, отдаваясь эхом в горах. Казалось, что там ворчит какой-то великан, но разглядеть его и решить, можно ли с ним вступить в борьбу и как, не было никакой возможности. Беглецов начала охватывать тревога, они не знали реки. На минуту остановили они лодку и поскорее направили ее к берегу, чтобы вовремя избежать опасности. Гул все возрастал и наконец перешел в грохот. Становилось ясно, что это борьба двух стихий. Показался большой остров, а с левой его стороны, поперек реки, торчали из воды скалы, и с ними-то так шумно боролись волны.