Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

Он все чаще и чаще оставался у меня. Я знала, что своего угла у него нет – житье на Богословском стало его тяготить. Он ночевал у друзей и случайных любовниц. Такое положение вещей не могло меня устроить, и я постоянно уговаривала его переехать ко мне. В конце концов, он согласился.

Сергей вставал обычно очень поздно, так как ложились мы глубокой ночью. Я подарила ему дорогое душистое мыло и хороший парфюм. Бедный мальчик – он, наконец, мог позволить себе пользоваться одеколоном и пудрой. Шелковые локоны его теперь восхитительно пахли тонким ароматом французских духов. Он пил ароматный свежезаваренный чай из своей любимой золотой чашки, читал. Эту чашку, как и всю посуду, принес мне Илья Ильич. Коллекционная «кузнецовская» чашка тончайшего фарфора – ослепительно белая внутри и сияющая рифленым золотом снаружи. Есенин гордо восторгался ее необычайной легкостью и тонкостью фарфора: «Вот все говорят: китайский фарфор, французский! А посмотрите, каков наш, русский!».

Утром он садился за мой письменный стол и подолгу смотрел куда-то мечтательным взглядом, потом вдруг вскакивал и начинал мерить комнату нервными шагами, затем снова шел к столу, брал чистый лист и начинал писать мелкими отдельными буквами, похожими на зерна.

Целыми днями я занималась своей школой и детьми. Есенин очень любил детей. Всегда у него светилось лицо, когда он видел их маленькие мордашки. Среди учениц у него была любимица, он прозвал ее Капелька. Как-то я спросила у Сергея, есть ли у него дети. С трудом поняв, о чем речь, он выхватил из кармана бумажник и показал фотографию двух малышей – мальчика и девочки. Девочка постарше, светленькая, мягкостью лица напоминающая Сергея, а мальчик темненький и совершенно непохожий на отца.

«Les enfants adorables!» – воскликнула я, и слезы брызнули из моих глаз. Есенин несколько секунд растерянно смотрел на меня, не зная, что делать, а потом крепко обнял. Он покрывал поцелуями мое лицо, шею, руки. Мне стало легче. Я прервала его и благодарно заглянула в глаза. Как странно и как прекрасно! Я могла несмолкаемо говорить о своих идеях, танцах, любви, но с ним, этим маленьким русским пастушком, не знающим ни одного языка, мне не нужны были слова. Он понимал каждое движение моей души.

Очень часто Сергей куда-то исчезал, не говоря ни слова, что меня жутко раздражало. Конечно, он знал, что если скажет мне об этом, то я попытаюсь его остановить. Я никогда не ложилась спать без него, даже если он приходил под утро. В такие вечера Морфей охватывал наш дом, учениц, уютно свернувшихся в своих кроватках, моих верных служанок. Я же читала, прислушиваясь к каждому нечаянному шороху. И тогда возвращался вдруг Есенин с огромной гудящей, ревущей и кричащей оравой пьяных друзей. Я так любила этот момент – словно солнце вышло после бури и своим теплым и живительным светом озарило все вокруг! Перебудив всех, он бешено несся по мраморной лестнице с воплем «Изадора, кушать, кушать!». Бедной Жанне приходилось вставать к плите и печь блины или расстегаи. Всегда с собой компания приносила гармонь. Сергей никогда не мог спокойно пройти мимо этого инструмента, и даже когда видел на улице гармониста, обязательно он в следующий миг оказывался уже у Есенина дома. Сам Сергей очень любил играть и делал это хотя и лихо, но довольно неумело. Зато пел он прекрасно – часами мог сидеть и тянуть какие-нибудь красивые печальные народные мелодии. Я его друзей не выносила, считая большинство из них любителями поживиться за чужой счет. Если он не пил сам – а пил Есенин тогда мало, хмелея уже после первой рюмки – то всегда платил за всю компанию и в такие минуты деньгам счета не вел. Дружки его постоянно ему что-то нашептывали и даже на Пречистенке смеющимся взглядом косились в мою сторону, пользуясь тем, что я не понимаю русского. Но уж лучше пусть они будут здесь, при мне, чем Сергей будет пропадать с ними где-то, а я буду страдать и мучиться, не находя себе места.

Очень часто мы ездили в гости к скульптору Коненкову – импозантному бородачу. Он жил в одной огромной комнате, сплошь заставленной его причудливыми деревянными скульптурами из поленьев. Здесь Сергей, казалось, чувствовал себя лучше всего. Он часами читал стихи, а Коненков мирно продолжал работать. Затем бородач приносил немного водки, черного хлеба и колбасы, и начинался скромный, но душевный пир. Я тоже любила Коненкова, он не раз заезжал и к нам, на Пречистенку. Уговаривал меня позировать и слушал мои истории о Родене – моем большом друге.

В сущности, жили мы довольно мирно, хотя мир этот существовал только до той поры, пока того хотел сам Сергей. Он бывал очень раздражительным, и причину его раздражения подчас невозможно было понять. Он мог сидеть спокойно за столом, уставившись, как обычно, в пустоту, а потом вдруг вскакивал как пружина и яростно ударял по столу кулаком, а на все вопросы отмахивался и уходил в себя.

Как-то разгорелся между нами дикий скандал. Есенину кто-то позвонил. Я тихонько подкралась, неслышно ступая по мягким французским коврам, но успела услышать из всего разговора только его короткий ответ: «Еду!». Он огляделся по сторонам в поиске одежды и стал собираться. Внутри меня все заклокотало. Я поняла, что сейчас он снова исчезнет с кем-то из своих дружков, и, ни секунды не раздумывая, решительно вошла в комнату:

– Sergej! Kuda ti?

Он повернулся и недоуменно посмотрел на меня:

– Изадора, дарлинг, шерри, милая, у меня дела. Де-ла!

Видно была, что ситуация ему была крайне неприятна, и он с трудом сдерживался, но я решила настоять на своем в этот раз:

– Sergej, njet! Ja hochu ti zdes! Zdes!

Есенин вдруг побледнел, потом побагровел. Синие глаза его подернулись стальной дымкой, и он бешено закричал:

– У меня дела! Де-ла! Я ухожу! Адье!

Я вцепилась в его локоть мертвой хваткой и умоляющим голосом со слезами пролепетала:

– Njet, Sergej Alexandrovitch! Njet! Ja lublju tebja! Ja hochu ti bit zdes!

Он яростно оторвал мою руку и с силой оттолкнул меня так, что я отлетела к стене. Я даже не почувствовала боли от удара и с новыми силами подлетела к нему, собираясь повиснуть на его локте. Он заметил мое движение навстречу и выставил вперед руки, как бы защищаясь, и собираясь снова толкнуть меня. Потом вдруг нащупал карман, выхватил подаренные мною золотые часы и швырнул их в стену, в нескольких сантиметрах от меня, с ужасным воплем: «Адье!». От страха у меня перехватило дыхание. Тут дверь внезапно распахнулась, и в дверях показалась голова Ильи Ильича. Я с облегчением вздохнула – Сергей всегда очень уважал Шнейдера и не позволял себе в его присутствии никаких вольностей. Однако на этот раз Есенина было не остановить. Он никак не мог успокоиться и крутился на месте, озираясь вокруг в поисках подходящего предмета, чтобы снова запустить его в меня. Пригвожденная к месту, униженная и оскорбленная, я не могла пошевелиться. Сквозь слезы расплывалась передо мной фотокарточка, выскочившая из укатившегося золотого кружка. Мне вдруг показалось, что это очень символично, и наша любовь разбилась, как эти золотые часы. Тут я вышла из оцепенения и увидела, как Илья Ильич куда-то потащил Есенина. Послышался звук шумящей воды. «А, душ! – догадалась я. – Да, душ его охладит».