Николай Молчанов - Жан Жорес

— Но разве у нас теперь не республика? — растерянно спрашивает Луи.

— Может быть, и так, — отвечает полковник. — Но не следует радостно кричать об этом по каждому поводу.

Отец Луи, старый орлеанист, недовольный выходкой младшего сына, хранит неодобрительное молчание. Молчит и Жан. Молчит, ибо считает политику поводом для раздоров. Что же, эта сторона жизни не волнует и не задевает его? Он равнодушен к политике? Оказывается, дело обстоит иначе.

После обеда к Жану подходит Жюльен, сосед и друг дома, которому он из Парижа писал письма. Жюльен старше Жана, но он испытывает дружеские чувства к молодому Жоресу. Сейчас он поздравляет его с успехом. Жан благодарит, спрашивает о маленьком сыне соседа и вдруг задумчиво произносит:

— Да, у него еще нет никаких забот, кроме одной — научиться ходить. Ему не надо заниматься политикой, и он еще может быть счастлив…

Это было сказано так, будто Жан завидовал малышу. А ведь сам он не только не участвовал в политической жизни, но и вообще пока не имел никаких определенных политических симпатий, если не считать довольно туманных республиканско-демократических убеждений. Почему же политика, эта еще далекая, во многом непонятная и таинственная область, так тревожила его? По-видимому, он уже понял, что осуществление идеалов демократии общественной справедливости и моральной чистоты невозможно вне сферы политики. Однако то, что он уже знал о ней, ставило в тупик его неискушенный ум. Хорошо усвоенные Жоресом идеи античной гражданственности, республиканизма, который был для него синонимом стремления к общему благу, оказались настолько далеки от низменной прозы «высокой» политики Третьей республики, что он пребывал в состоянии печальной растерянности, ибо пока совершенно не видел пути к соединению своих идеалов с действительностью. Можно ли проложить мост через эту пропасть? А что, если идеалы годятся только для школьной аудитории, если в жизни господствуют иные законы? Но какие? Молодой Жорес не мог ответить на эти вопросы. Но он не мог и беспечно отбросить их. Это были довольно обычные для юноши сомнения и поиски истины. Но необычен был их итог.

Жорес не мог успокоить свою душу путем принятия прописных истин буржуазной морали и политики, что было уделом подавляющего большинства его сверстников из той же социальной среды. «Ум светлый и высокий» тревожно искал и спрашивал. Таким было начало пути, который в конце концов привел его к социализму.

Но летом 1878 года Жан мог позволить себе не думать о политике. Он наслаждается заслуженным отдыхом в родных местах и предвкушает счастье предстоящей учебы в знаменитой Нормальной школе, готовясь к отъезду в Париж. Столица в эти месяцы излучает особенно яркий свет. В мае открылась Всемирная выставка. Толпы, прибывшие из разных стран, устремляются к Марсову полю, где галерея машин поражает могуществом техники. Выставочные витрины демонстрируют шедевры, созданные в разных уголках мира, которые свидетельствуют о новых успехах цивилизации. Париж впервые освещен электричеством. Чудесные свечи русского изобретателя Яблочкова озаряют площади Оперы, Согласия, Звезды, магазин «Лувр», кафе и концертные залы. Свет стал модой. Мужчины носили трости с маленькими фонариками, дамы прикрепляли их к зонтикам.

Огромный и пестрый фейерверк свидетельствовал как будто о новом чудесном возрождении Франции, которая еще семь лет назад, побежденная, израненная и разоренная, находилась в таком плачевном положении. Раньше срока Франция выплатила Германии пятимиллиардную контрибуцию и, казалось, нисколько не обеднела от этого. Правда, французская промышленность переживала застой и кризис. То здесь, то там вспыхивали забастовки, и рабочие весьма бестактно все чаще вспоминали славные дни Коммуны. На дипломатическом горизонте из-за Балкан надвигались грозовые тучи войны. Но зато персидский шах был в Париже. Это один из заманчивых аттракционов Всемирной выставки. Буржуазный Париж веселился, беззаботно играя роль столицы мира.

Флобер заметил как-то, что установленные во Франции три формы воспитания — религиозное обучение, армия и Нормальная школа — оставляют в характере человека неизгладимый след. Опыт Жореса подтверждает правильность этого замечания, хотя влияние на него Нормальной школы носит столь же противоречивый характер, как и сама эта школа. Она была основана в годы Великой французской революции, и в решении Конвента говорилось, что школа призвана вести революционное обучение искусству преподавания под руководством самых лучших профессоров. Тогда список этих профессоров украшали знаменитые имена Лагранжа, Лапласа, Монжа, Бертолле, Вольнея и Лагарпа. Впрочем, и во времена Жореса в Эколь Нормаль привлекались лучшие силы. Но характер школы, ее направление, цели обучения изменились не меньше, чем сама Франция. Собственно, обстановка в школе менялась в соответствии с ходом политической истории страны. В день, когда Жан, пройдя мимо величественного Пантеона и повернув на улицу Ульм, с волнением переступил порог Эколь Нормаль, на ее фронтоне красовалась надпись, призывавшая идти к культуре и совершенствованию «под руководством бога». «Революционное обучение» осталось в прошлом.

Девятнадцатилетний Жан, как и прежде, совсем не элегантный, вошел в старое здание, где воспитывались наиболее одаренные представители «лучших» семей из всей Франции. На фоне множества щегольски одетых юных снобов наш герой выглядел провинциалом, даже просто крестьянином с юга, провинциалом с ног до головы. Но не в голове! Это он вскоре и доказал, когда ему пришлось пройти обычную процедуру «цуканья» или «бизютажа», которой подвергаются новички в учебных заведениях Франции до сих пор. Ему повезло, ибо его не заставили, к примеру, купаться в фонтанах Люксембургского сада или прыгать со второго этажа. Испытание, выпавшее на его долю, как нельзя более удачно подходило к его способностям.

…Толпа студентов внезапно окружила «гнуфа» (на студенческом жаргоне — новичка) и, радостно предвкушая удовольствие от занятной потехи, втащила его на круглую печь в форме приземистой колонны. Жан имел растерянный, нелепый вид на высоком пьедестале, окруженном хохочущими студентами.

— О чем ты думаешь на этом троне?

— Ах, ты не умеешь думать?

— Говори, или никогда не уйдешь оттуда!

Говорить? Смутить этим Жана было невозможно. И он заговорил так, что смех и крики быстро прекратились и целых двадцать минут изумленные шалопаи внимательно слушали великолепную импровизацию. Со своей трибуны Жан слезал под гром аплодисментов. Он не только выдержал испытание, но сразу завоевал популярность.