Вилли Биркемайер - Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного

Пришли в больницу, к ней в кабинет, поставили чайник. На столе сегодня деликатесы, даже икра в жестяной консервной баночке, открыть ее оказалось не так-то просто. Здорово вкусно со свежим хлебом! В общем, пир горой, да еще с поцелуями. «А ты не боишься, что сюда кто-нибудь зайдет?» — спросил я Машу. «Не боюсь! — отвечает. — Кроме наших офицеров, заходить сюда теперь некому. А я скажу, что показываю тебе твое новое место. И мы советуемся, что тут надо переделать».

Тут я просто остолбенел. Она уверена, что я останусь, что домой не поеду! «Пошли, Вилли, — она произносит мое имя протяжно, — посмотришь твою комнату. Ты ее знаешь — та, где я тебя три недели продержала! Мы там все устроим как следует — шкаф поставим, письменный стол, стулья, картины повесим…» Боже мой, что она затевает? Я же домой хочу, только домой!

Тут она заметила, наверное, как у меня вытянулось лицо. «Ах, мой дорогой, — воркует Маша, — я опять тебя не спросила! Ну ничего, ты сам решишь, как обставить комнату». И опять поцелуи. Трус я, вот что! Должен сказать прямо сейчас, что здесь не останусь, что вместе со всеми поеду домой. Вместо этого — тупо молчу. А Маша собралась в душ, она уверена, что я опять заночую. «Заходи, пожалуйста, потереть мне спину!» Наружная дверь хотя бы заперта? Сплошное легкомыслие…

Маша сидит в душевой кабине на скамеечке, ей ведь, стоя на одной ноге, мыться трудно. В кабине, конечно, тесно. Эх, где мое благоразумие, мое намерение освободиться наконец от Машиных чар? Немало времени проходит, пока мы покидаем душ. Тут уже Маша вспоминает об осторожности: «Ты запер дверь?»

Лагерный колокол разбудил нас в пять. Позавтракали не спеша — поезда на завод будут и после шести. Я бы мог остаться и при вагонах, но хочу поскорее попасть в цех, поговорить с Максом. Он ведь хотел узнать, что там начальник лагеря собирался обсуждать с комендантом.

Как только я показался в кузнице, Макс перестал бить молотом и притушил горн. Взял меня за руку и повел в угол. И мы уселись на какой-то ящик. «Вот, мой мальчик, какие новости, не очень хорошие, — сказал Макс. — Нет-нет, отъезд не отменяют, да только не все поедут. Часть лагерной бригады, «постоянный состав», пока останется. На несколько недель, пока те, кого сюда привезут, освоятся, смогут управляться сами. А самое неприятное вот что: твоя фамилия — в этом списке, в самом начале. Там же заведующие кухней и лагерной мастерской, завхоз, оба санитара…»

Ну и еще, что комендант спрашивал, как же так, самого молодого в лагере, которой столько полезного сделал, — и не пускают домой? А начальник лагеря ему ответил, что докторша собирается переустраивать лазарет, и я ей нужен, потому что говорю по-русски. И что, мол, все это не надолго и что до Нового года все, кого пока оставляют, обязательно будут дома… И еще что-то про Марию Петровну, которая беспокоится, что среди осужденных пленных, которых сюда привезут, будет много больных…

Всё как тогда, когда нас привезли сюда из Макеевки, а здесь работали венгры. Опять я застрял. Выть хочется от всего этого! А Макс старается меня утешить. Говорит, что сегодня же вечером мы пойдем к коменданту, а может быть, с ним вместе — к начальнику лагеря и постараемся его уговорить.

«Дерьмо они!» — я уже не могу сдержаться. Как я мечтал, как надеялся, что вот-вот буду дома, — а меня опять как обухом по голове! И тут мне сделалось дурно. Макс повел меня в инструментальную к Людмиле, уложили меня там в закутке. Людмила причитает: «Willy bolnoj! Совсем побледнел, в лице ни кровинки!» А Макс пытается ей объяснить, в чем дело. Потом я немного пришел в себя, сказал ей, какую новость только что услышал.

Они хотели бы мне помочь, только вряд ли это возможно, я просто в отчаянии. Задержаться на месяц — это ладно, ничего в этом страшного нет, да только каждый раз, когда нам говорили про неделю или две, что получалось? Месяцы, годы! Эх, зачем я учил русский, зачем высовывался… Э нет, не криви душой, Вилли, жилось ведь тебе гораздо лучше, чем многим другим. Ну ладно, но пусть старик покажет сегодня свою доброту, отпустит меня! Не имею права требовать. Он меня однажды уже спас, вытащил из НКВД. И вовсе не обязан был это делать, просто он добрый и заботился обо всех нас, а уж обо мне, самом молодом, — тем более. Вдруг еще раз выручит? А если нет, попрошу Машу, чтоб вычеркнула из списка…

От всех этих мыслей мне стало вроде бы полегче. А тут еще появилась Нина — это Людмила за ней сбегала. Нина успокаивает меня, а я ей объясняю, что не болен, просто очень расстроен, что меня не отпускают ехать с Максом домой, оставляют в лагере. Дескать, «на неделю-другую», да ведь известно, что это у русских значит… А видеться часто мы все равно не сможем, потому что неизвестно, буду ли я на заводе, меня пошлют устраивать лагерную больницу. А Нина меня не слушает и повторяет, что встречаться мы сможем в медпункте у Али. И нежно обнимает меня. А ведь всего два часа назад я завтракал с Машей, женщиной, которая тоже хочет, чтобы я принадлежал ей… Как мне из всего этого выбраться?

Вернулся Макс, смеется: «Смотри ты, женщины тебя как взбодрили!» Договорились мы с Ниной встретиться завтра вечером у Али, поцеловались, и я поднялся — хватит! Пошли в кузницу. «Давай молот! — говорю Максу. — Поработаю с тобой». Он кивает: «Во-во! Так-то лучше, глядишь, пар и выйдет…»

После смены вернулись в лагерь и сразу пошли в контору. Комендант Зоукоп на месте, за столом у себя в кабинете. Обратились к нему, а он стал повторять мне все то, что я уже слышал от друга Макса. Список на двести человек готов и будет вывешен, Владимир Степанович соберет всех остающихся и разъяснит нам, что вот придется немного задержаться, чтобы не нарушить порядок в лагере, пока новые обитатели не освоятся. Он, комендант, сам удивлен: как это русские сами отобрали тех, кто должен остаться? А про список будет объявлено по лагерной трансляции и всем будет велено собраться в зале завтра в 17 часов…

И вот собрание. Владимир Степанович очень старается, чтобы его решение не было встречено в штыки. Он прожженный тактик — снова просит нас о помощи. Присутствуют весь его штаб, все офицеры, Маша тоже. Мы уже не будем считаться военнопленными, объявляет Владимир, мы будем сотрудниками лагерного управления. Все получат пропуска, все смогут свободно выходить из лагеря, ну, только отметившись в журнале. И все получат зарплату — 800 рублей в месяц, независимо от должности.

«Я уже говорил Максу, — продолжает Владимир Степанович, — я надеюсь, что осужденные быстро здесь освоятся, и уже к Новому 1950 году все вы вернетесь в Германию. Пожалуйста, помогите мне благополучно управиться с новым непростым контингентом! Вещевому складу даны указания выдать вам новое обмундирование. Кто хочет, может получить его хоть сегодня».