Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Но убеждение железное: гонения и преследования возвышают поэта, а дарованное ему властью благополучие — не что иное, как подкуп, гарантия лояльности. В лучшем случае. В худшем же — полная, с потрохами, покупка в рабскую зависимость. Предательство идеалов свободы. Закон на все времена один: настоящий поэт может быть только в оппозиции к власти, как отец. В этом Лев не сомневался — он много узнал там, за колючей проволокой, о стойкой вере в свою правду и мужестве отца.

Мать же слишком купалась в собственной славе, собственном благополучии. Она не была уже той беспомощной женщиной, которую Лев Николаевич оставил в ноябре 1949 года, и в опеке сына вовсе не нуждалась. В доме Ардовых в Москве, где часто гостила Ахматова, вокруг нее, будто в свите театральной королевы, шла похожая на придворную суета — все желали попасть в ореол величия поэтессы. В течение долгих месяцев проходила мимо возлежащей на высоких подушках Ахматовой чреда поклонников, записывавшихся на прием заранее. Хотя Анна Андреевна любила застолья, во время которых, взбодренная вином, неизменно блистала, высиживать подолгу за столом ей было уже трудно…

Лев Николаевич защитил докторскую диссертацию, стал известнейшим ученым-востоковедом. Историей Востока он увлекся, находясь в ссылке в тех краях и записывая на обрывках случайных листов главы будущей диссертации. Ахматова очень гордилась сыном и превозносила его как ученого. Однако получив приличную сумму за перевод В. Гюго, «Москвич» подарила не ему, а сыну Ольшевской актеру Алексею Баталову. Видимо, следуя христианской мудрости: у собственного ребенка возьми половину и отдай чужому. А на самом деле — Алексей казался ближе и «роднее».

Противнее всего, по мнению Льва Николаевича, было то, что его мать, не выносившая ранее ни лести, ни подобострастия, стала воспринимать подобные знаки внимания всерьез. Она, не терпевшая нарушения личного пространства, запросто, с какой-то молодецкой удалью, принимала юных поэтов, которые вошли сначала в ее городской дом, а потом зачастили в Будку, присвоив право являться в любой час и в любом составе. Льва раздражало это панибратство, особенно бесил двадцатилетний нагловатый фотограф Иосиф Бродский, стихи которого мать совершенно безосновательно и обидно для памяти отца нахваливала без всякой меры.

Как ни пристрастен взгляд сына-каторжанина на светское бытие матери, многое в нем справедливо. Пожизненное барство Ахматовой (нарушавшееся лишь периодами глобальной нужды), видимо, не представлявшей другой формы существования, кроме как в окружении преклонения и посторонней заботы, с годами усилилось естественной беспомощностью человека стареющего и плюс осознающего свое величие.

Открылась в стареющей Анне Андреевне и новая черта — прижимистость. Пожалуй, впервые в жизни она самостоятельно стала зарабатывать деньги и тяжело с ними расставалась. Ссылаясь на то, что «скромность и божественная нищета» ее доля, не шиковала с подарками, как это было в те времена, когда раздаривала не заработанное, а доставшееся в дар.

Многих удивляло, что сын Анны Андреевны в своей коммунальной комнатушке, выделенной ему после реабилитации, пользуется самоструганными полками, спит на продавленном трехногом диване, а мать не делает даже попыток скрасить быт немолодого, измученного лагерным нищенством человека.

Но не из-за денег, а из-за королевских повадок Ахматовой начались у нее частые и очень тяжелые ссоры с сыном. После одной из таких сцен у поэтессы случился сердечный приступ. В конце концов они перестали встречаться…

Отдалившегося от Анны Андреевны сына ей заменила обожаемая ею поэтическая молодежь.

Вообще Ахматову крайне интересовало новое поколение. Она заметила, что повсюду появлялись молодые люди, наделенные качествами, которые редко встречались у молодежи ее времени. В Москве, на шумной квартире Ардовых, пока позволяло здоровье, она с удовольствием участвовала в «пирушках» молодых: Алексея Баталова, Михаила и Бориса Ардовых и их друзей. Она часто приговаривала, что, мол, водка полезна сердечникам — расширяет сосуды. В Ленинграде ей приходилось жить по-прежнему в одной квартире с Пуниными, а в 1961 году они все переехали в дом на улице Ленина. Ахматова была очень привязана к Анне Каминской — внучке Пунина, которая пошла по стопам дедушки и матери и готовилась стать искусствоведом. Позднее Ахматова очень симпатизировала Аниному мужу Льву Зыкову и его брату Владимиру. Анины рисунки висели над ее кроватью. Это была ее семья — как ни обосновывай физиологией родственные связи, а духовные-то, выходят, покрепче.

Последние десять лет жизни Ахматовой проходили в ином «театре»: изменился образ героини, декорации, персонажи, да и весь мир: «если раньше я любила архитектуру и воду, то теперь музыку и землю». Она сильна прожитым опытом, она знает, чего стоит и на что способна в этой жизни. Она очень не любит себя молодую, отрекаясь от ее летучего легкомыслия. Но… Кабы не лишние сорок килограммов и полсотни лет, кабы сохранилось то бурное, как в юные лета, кипение крови — была бы «змейка» на людном пляже или в дыму кабаре, «сборища ночные», чреда любовных увлечений, колдовские чары завоевательницы, женские победы, визиты Музы. То есть все вышло бы точно так же с приморской девчонкой, ведь пройти путь с конца к началу с кладезем обретенного опыта, увы, невозможно. И изменить то, с чем явилась на свет, — тоже.

Юному другу Иосифу Бродскому она глухо, но упорно говорила о «безысходной трагедии своей жизни». Эту формулировку, как тяжкое откровение Анны, запомнил и Исайя Берлин. Объяснений от погруженной во мрак страшных воспоминаний поэтессы не следовало.

«Безысходная трагедия»? А как же тогда: «Я благодарна за все, что выпало мне в жизни»?

А как же стремление внести в прожитое коррективы для грядущих исследователей? Причем, не возводя в жизнеобразующий центр судьбы «безысходную трагедию».

Остается полагать, что семидесятилетняя поэтесса либо «интересничала», считая именно эту формулировку самой возвышенной долей поэта, либо, собрав воедино все горести народные, взвалила на свои плечи и последствия Октябрьского переворота, и красный террор, и войны. И еще одно, пожалуй, самое верное толкование: ощущение безысходного трагизма жизни у Анны Ахматовой врожденное, как и особенности ее поэтического дара. Потому и мрачная молчаливость в юные годы, и отчужденность, и постоянное ощущение в себе избранности — не на воспевание радости, а на плач. «Безысходная трагедия» — глубинное мироощущение Ахматовой, тональность звучания «какого-то тайного круга», из которого рождаются стихи.