Евгения Мельник - Дорога к подполью

По приказу Козлова кое-где на улицах были расставлены подпольщики. Когда я проходила мимо, они постепенно подтягивались вслед за мной. При виде меня с вязанкой дров они не могли удержаться от улыбок: «В лес идет с дровами!»

Я подошла к мосту через Малый Салгир — там стояли мужчина и женщина. Но я была переодета, несла вязанку. И потом они ждали женщину с девочкой. По мне скользнули безразличным взглядом. Но весь путь стоил мне огромного напряжения нервов!

Когда я зашла в дом, Иван Андреевич обнял меня и поцеловал.

Начали потихоньку выходить в поле. Шли гуськом, вели ребята Косухина, впереди шел его связной Павлик. К рассвету добрались до леса. Нас встретила первая партизанская застава. Ты думаешь, они дали отдохнуть? Нет, повели в горы, все выше и выше… По краям сугробы снега, а вместо тропинок ручьи. Снег уже таял, и вода была по щиколотку. Галка меня измучила: бурки у нее большие, поверх галош просачивалась вода; пришлось мне тащить дочку на плечах.

Нас передавали от заставы к заставе. Наконец, в час дня пришли в штаб. Руководители партизанского соединения Ямпольский, Луговой и другие командиры и партизаны встретили нас, как близких и родных. Самую нежную и трогательную заботу обо мне с Галкой проявлял Ямпольский, устроил нас в своем шалаше, ночью все подходил и поправлял спальный мешок и шубу, которой нас укрыл. Не знаю, когда он сам спал.

Еще не раз выли метели, наметало такие сугробы, что и не пройти. Я работала писарем в штабе отряда гражданского лагеря. Вот и вся история…

Ольга рассмеялась и добавила:

— Интересно получилось с моим соседом Отто — гестаповским зондерфюрером. Его из-за меня понизили в должности. Сказали: жил рядом и проморгал такую преступницу!

Отто, когда я сбежала, говорят, бесился и посылал свою сожительницу искать меня в соседних домах. Потом, напившись пьяным, бился головой о стенку и казнил себя: «Дурак я, — кричал, — а еще офицер гестапо, — русская баба обвела меня вокруг пальца!»

Затем наступила минута молчания. Я вспомнила о своих переживаниях, связанных с Жоржем, и при мысли о том, что все это теперь позади, сказала беспечным тоном:

— А я стучала к тебе в окошко, когда ты была в лесу…

Сказала — и вздрогнула от крика Ольги:

— Ты с ума сошла! В комнате дневал и ночевал гестаповец, и во дворе все время была засада!

Видимо, гестаповец крепко спал и не услышал моего стука, но ведь я всегда рано приходила. А впрочем… — и я рассказала обо всем.

Но Жорж исчез, и тайна осталась неразгаданной.

Наговорившись, я распрощалась с Ольгой и снова всласть нагулялась по городу. Домой, как и накануне, возвратилась поздно. Дома я застала гостей — постояльцев: капитана и его шофера. Теперь ежедневно у нас ночевали два, три, а то и четыре человека, и двери комнаты были открыты для тех кто нуждался в ней. Постояльцы беспрерывно менялись, так как войска шли к Севастополю. Но первый квартирант — капитан, приезжавший часто по делам службы в Симферополь, обязательно останавливался у нас. Мы для него всегда находили место и устраивали удобную постель.

Дня через три после освобождения, увидев на Пушкинской табличку с надписью «Полевая почта», я зашла и спросила: нельзя ли отправить запрос в Москву о муже и письма друзьям? Получив любезное разрешение, сейчас же отправилась домой и взялась за перо. Это было так необычно — после двух лет полной оторванности от жизни писать письма! Только тот, кто находился в подобном положении, может понять, что значит не иметь в течение двух лет никакой связи с внешним миром, не писать ни строчки и не получать ни одного письма.

Я сразу написала писем десять. С первых дней освобождения искала мужа. Увидев на улице моряка — будь то матрос, капитан или адмирал, — я подходила к нему с вопросом:

— Вы не знаете Мельника с 35-й морской береговой батареи города Севастополя?

Мама делала то же. Но никто не знал Мельника. Тогда я решила спрашивать о капитане Матушенко — знаменитом защитнике Севастополя. Очень скоро натолкнулась на моряка, ответившего утвердительно: да, он знал, но уже не капитана, а подполковника Матушенко, который сейчас командует дивизионом береговой обороны в городе Новороссийске. Я написала письмо подполковнику Матушенко. Затем пошла в морскую контрразведку и просила помочь мне найти мужа.

Вскоре друзья засыпали меня ответами. Как было радостно получать и вскрывать конверты, написанные знакомым почерком! Сколько искренней радости и горячих слов. Письма трогали до слез. Но о моем Борисе никто ничего не знал.

— Представь радость Бориса, — говорила я маме, — когда он узнает, что я жива и маленький Женя жив, и ты. Нет только нашего бедного папы, Борис ведь очень его любил!

Моя подруга Нина Белокурова писала мне: «Когда я увидела твой почерк на конверте, я закричала и подпрыгнула от радости. А потом бегала с письмом по Управлению гидрометслужбы и орала во все горло: «Женя жива! Женя жива!» Все наперебой читали твое письмо. Мы не поставили точки над тем, что ты погибла, и очень часто вспоминали тебя, думали о твоей судьбе. Когда пили вино, обязательно поднимали за тебя бокал — за живую, не за упокой твоей души!»

Прошло две недели. Партизаны всех соединений давно собрались в Симферополе, а Вячеслава не было. Юзефа Григорьевна, Нюся Овечкина и я напрасно искали его среди них. Наконец, Юзефе Григорьевне удалось встретиться с командиром отряда, в рядах которого воевал Вячеслав. Увы! Радость наша омрачилась тяжелым известием: Вячеслав погиб в январе, во время прочеса леса.

— Он хорошо дрался, — сказал командир. — Когда меня ранило, взял командование на себя и отлично командовал. Мы защищали население, скрывшееся в лесу. Мне удалось установить, что Вячеслава Юрковского, раненного в обе ноги, товарищи принесли в лесной госпиталь. Затем госпиталь захватили гитлеровцы, раненых перестреляли из автоматов…

Юзефа Григорьевна стойко переносила горе, ни одного слова жалобы от нее не услышали. Только слезинки скатывались из ее глаз при имени Вячеслава.

Я ждала упрека, чувствуя себя причастной к гибели Вячеслава: ведь я больше всех будоражила его и настаивала на уходе в лес, однако сама не ушла и осталась жива. Но будто в ответ на мои мысли Юзефа Григорьевна сказала:

— Мой сын исполнил свой долг, и если ему суждено было погибнуть, то я счастлива видеть живыми его друзей. Пусть они вспоминают о нем!

В эти же дни я узнала и о судьбе доктора Гольденберга, дававшего мне справки о болезни. За три месяца до освобождения его расстреляли гестаповцы. Как проклинала я себя за прошлое молчание! Почему не убедила доктора уйти в лес к партизанам?