Миньона Яновская - Пастер

А через час весть о девятнадцати русских, приехавших к Пастеру — единственному человеку, который может что-нибудь для них сделать, — облетела уже весь Париж. И простой люд, который гордился своим великим ученым, во все время, пока русские находились тут, только и говорил о них, только и выражал надежду, что Пастер окажется на высоте и покажет, на что он способен.

Пятеро русских были в таком тяжелом состоянии, что их пришлось положить в больницу. Пастер разрывался между прививочным пунктом, где лечили остальных, и этой больницей. Он пошел на большой риск: решил удвоить русским прививки — делать их утром и вечером, потому что с момента укуса прошло уже две недели, да и самые укусы были страшны и опасны.

Через неделю умер первый из русских. Еще через две недели — двое других. Пастера обуял страх — что-то будет, если и остальные?!

Но остальные выжили и выздоровели. И сами, не веря в свое спасение, славя Пастера, отбыли на родину. Там их встретили, как воскресших из мертвых. А имя Пастера с той поры стало известным всей огромной России, всему многомиллионному народу ее. И не один русский человек поминал это имя в своих молитвах…

Но трое все-таки умерли.

— Еще трое, — зашипели пастеровские недруги, — погодите, и эти не последние…

— Шестнадцать спасенных, — ликовали парижане, — шестнадцать обреченных на страшную, мучительную смерть вернулись к себе домой живыми и здоровыми благодаря нашему Пастеру!

— Три человека погибли, — сказал Пастеру Гамалея, — а ведь этого могло и не быть, если бы прививки начали раньше.

Пастер хмуро смолчал. Но когда из девяти других русских, искусанных бешеным волком во Владимирской губернии, трое тоже умерли в муках водобоязни и прививки и тут оказались бессильными, Пастер сдался.

— Вы правы, — устало сказал он Гамалее, — прививки надо делать как можно раньше, на месте. А для этого надо создавать целую сеть прививочных станций. У вас, в России, прежде всего…

С этой поры Пастер принимал деятельное участие в организации сперва Одесской бактериологической станции, а затем и Петербургской. Гамалея вернулся в Россию, увозя с собой двух зараженных вирусом бешенства кроликов, которые подарил ему Пастер, и сердечную дружбу великого французского ученого.

В пастеровской лаборатории работали несколько русских врачей. Они получали здесь знания и опыт и развозили их по городам России, где начали создаваться бактериологические станции: вслед за Одесской, открытой 12 июня 1886 года, — в Петербурге, затем в Самаре, Москве, Варшаве, Харькове, Тифлисе.

А в Париже тем временем снова зашевелились враги пастеровского метода и пастеровской теории. Списки тех немногих, которые умирали от водобоязни вопреки прививкам, распространялись в Академии медицины, сопровождаемые соответствующими комментариями. Снова выполз из своего временного подполья доктор Петер, и для друзей Пастера было уже ясно, к чему это может привести.

Они срочно выпроводили Пастера из Парижа на берег Средиземного моря, приняв на себя всю дальнейшую дискуссию, которая не замедлила разгореться.

Петер объявил прививки против бешенства недействительными. Затем он стал доказывать, что они, безусловно, вредны, особенно если проводить их так интенсивно, как это делается в запущенных случаях. Петер сколачивал вокруг себя группы невежественных врачей, озлобленных против Пастера за прежние поражения, которые они терпели.

Но сторонников у великого ученого было куда больше. И сторонники эти оперировали цифрами и фактами. Несмотря на то, что смертность после прививок достигала одного процента, цифры эти говорили в пользу Пастера. Вюльпиан, Бруардель, Транше, Шарко и многие другие известные Парижу имена на каждом заседании Академии медицины давали отпор всем злопыхательским выступлениям, они ссылались на статистику, из которой явствовало, какое огромное количество людей было вырвано у смерти благодаря вакцинации, они ссылались на положение дел в России, откуда шли отрадные вести.

Заканчивая эту новую дискуссию против Пастера, профессор Вюльпиан на одном из заседаний Академии медицины заявил:

— Исследования, на основании которых господин Пастер сделал это открытие, вызывают восхищение… Наши работы и наши имена будут преданы забвению, но имя и работы Пастера восторжествуют и будут подняты на такую высоту, что их не достигнет эта волна недоверия.

А Пастер сидел в Бордигере, на берегу моря, и с тоской и страхом вскрывал каждый конверт, доставляемый почтой. Он рвался в Париж, чтобы отразить все нападки, но жена, дочь, внуки не отпускали его, и он снова и снова мучился в ожидании писем и снова дрожащими руками вскрывал их.

Он очень изменился за эти месяцы. Ему было всего только шестьдесят пять, но выглядел он как дряхлый старик с полупарализованной половиной тела. Совсем поседели усы и борода, черная ермолка покрывала коротко остриженные седые волосы. И без того невысокий стан сгорбился, отчего Пастер казался еще ниже ростом. Только серые проницательные глаза по-прежнему горели фанатическим блеском, и только по ним и можно было узнать прежнего Пастера.

Наконец в один из дней пришло письмо от Вюльпиана:

«…Все члены Академии медицины всецело на Вашей стороне, за исключением, самое большее, 4–5 человек…»

После этого письма Пастер немного успокоился. Но судьба, как нарочно, преследовала его: мирный покой в Бордигере был краток — сильное землетрясение внезапно потрясло все побережье, оглушительные раскаты прокатились из края в край, раздался мощный треск, закачались дома, и на вилле, где жили Пастеры, рухнула одна из колонн, а остальные угрожающе затрещали. Поезда не ходили, телеграфная связь прервалась. Землетрясение не успокаивалось, толчки повторялись все чаще и чаще.

На лошадях Пастеры спешно выехали из Бордигеры, остановились в Арбуа, где пробыли несколько дней, и по настоянию Пастера вернулись в Париж.

На этот раз Пастер приехал вовремя. Только что в его прививочном пункте побывал один англичанин, укушенный бешеной кошкой. Получив положенную дозу лечения, англичанин вернулся в Лондон и там умер. И в английских медицинских кругах начались разговоры, что он погиб от пастеровских прививок. Срочно создали специальную комиссию, и ничего хорошего от этой комиссии ждать не приходилось. Легко представить, как неблагоприятный отчет комиссии повлиял бы на все дело! Легко понять, каким подспорьем явился бы этот отчет для всех пастеровских врагов!

Пастер впал в отчаяние. Сколько можно воевать и доказывать, сколько можно вынести нападок и клеветы? Есть ли еще среди ученых такой человек, который с самой первой минуты своей научной деятельности в биологии, с той самой минуты, когда он открыл микробное происхождение брожения, продирался бы непрестанно и неутомимо сквозь такое количество колючих — заграждений, был бы так изранен и избит?