Василий Ершов - Раздумья ездового пса

И ведь это не из окна девятиэтажки смотришь, а через форточку мчащегося над землёй и зачастую лавирующего между склонами и берегами самолёта, отрывая взгляд от пилотирования для оценки состояния грунта на какие-то секунды — и все пронеслось.

Камни. Они всегда есть и всегда на дороге. Иной раз на пробеге применяется пологий зигзагообразный манёвр, только надо помнить, что Ан-2, как и любой самолёт с хвостовым колесом, не любит криволинейного пробега и норовит крутануться. Потом, может быть, камень этот можно будет сдвинуть, откатить, закопать наконец, но сейчас он ощутимо мешает.

Возможность развернуться и рулить. Иногда развернуться можно, но рулить нельзя: на пробеге держит, а на малой скорости проваливается. Тогда получается односторонняя посадка, а взлёт — с обратным курсом, если ветерок не сильный.

Ветерок. По волнам, по тени облаков, по дымку, по пожару, по догорающей на земле ракете из ракетницы, по клочку газеты, выброшенной в точно засечённом месте, по верхушкам берёз, ив, осин. По реке дует вдоль берега, особенно крутого. Проходя над площадкой туда и обратно, можно засечь время и по разнице определить, где ветер добавляет скорости, а где отнимает : в том направлении, которое проходишь дольше, — встречный ветер.

Тонкостей достаточно, и на осмотр и принятие решения иной раз уходило у нас минут сорок. А другой раз приходилось бросать соблазнительную вроде бы площадку и идти искать поудобнее, побезопаснее; иногда и домой возвращались, если риск был велик, а топливо кончалось. Тут, главное, не увлечься.

Если же принималось решение садиться, то пристёгивали пассажиров (сами-то всегда пристёгнуты) и подкрадывались, сверхосторожно, на газочке, готовые убрать его в точке касания и тут же плюхнуться, — или, заметив что-нибудь неожиданное (торчащее бревно, ложбинку, незаметную с высоты, ямку, влажное пятно), тут же добавить газ и уйти на второй круг.

После пробега выскакивали осмотреться. Если все было в норме, шасси и винт целы и колёса не оседали в предательски расползающуюсю гальку, выгружались, оттаскивали в сторону груз, ходили по площадке, намечая маршрут разбега и убеждаясь, что грунт держит. Иной раз самолёт проваливался колесом по ось; приходилось, выгрузившись, вырубать из молодого дерева вагу и, подкладывая камни под вывешенное весом пяти-шести мужиков колесо, запускаться, сажать для противовеса несколько человек в самый хвост и осторожно выруливать из опасного места.

Голодные и страшно нахальные пауты по-хозяйски обседали нас, норовя напиться свежей крови; мы шлёпали их постоянно, пока не доходило, что здесь глухая тайга, а значит, как другая планета, — надо защищать себя, густо мазаться репудином, по кустам без нужды не лазить и периодически осматриваться от клещей. Через пять минут паутов набивалось в кабину столько, что весь полет потом они бились в стекла фонаря, пока их постепенно не высасывало в щели форточек.

Свежий таёжный воздух, настоенный на смоле и могучих сибирских травах; прозрачная быстрая вода, в которой, чуть забрось блесну, возникали стремительные тени невиданной красоты и мощи ленков, несущихся с открытыми красными пастями прямо к ногам; заросшие дремучим лесом гористые берега; ягода, дым костра, уха из ленка и хариуса, суп из тушёнки, плиточный чай в ведре, покрытый слоем сварившихся комаров… Романтика!

Но главное — виден был конечный результат нашей работы. Мы привезли, подобрали место, вложили опыт и мастерство, приземлились и выгрузились. Мы видим улыбки благодарных людей: дело идёт, и мы в этом деле — не последние. Нас ждут, нам доверяют жизни, от нас зависит, как скоро соберутся вместе эти люди, пойдут в горы, найдут то что ищут, в чем видят смысл своей жизни. А мы поможем другим, и в этой помощи — смысл нашей жизни. И все это — вот оно, на ладони, можно пощупать рукой, и спина мокрая, и все в этой жизни просто и понятно.

Все мы связаны работой на Земле. И вне этой работы связи между людьми — непрочны, авторитеты — ложны, блеск — сусальный.

Я вижу в своей работе пилота хороший коэффициент полезного действия. Таков ли он у каждого научного работника, врача, учителя, маляра? Дай-то бог.

Летний подбор длился у нас в управлении недолго: сезона два или три. Появились новые, усовершенствованые Ан-2: у них добавилась возможность фиксировать самоориентирующееся заднее колесо шасси, чтоб, значит, уменьшить вероятность того, что нерадивого пилота закрутит на пробеге. Попробовали это новшество на подборе; пару раз, огибая яму или камень, выворотили заднее колесо вместе с вилкой, фиксатором и шпангоутом… Ведь то, что на пробеге тебя держат за хвост, мешает решать задачу, и приходится энергичнее действовать рулём направления и тормозами, а самолёт на такое насилие не рассчитан.

Но до этих тонкостей в кабинетах как-то не дошли, а просто запретили подбор на колёсах.

Горели леса.

Длинными северными днями солнце вставало, светило и садилось в сизой мгле; от зноя, духоты, дыма, гнуса и безнадёжности бесилась в тайге тварь, мчалась не зная куда и погибала, удушенная или сожжённая стихией. Маялись, бесились и зверели в отчаянии люди, наказанные природой за свою беспечность. Горели леса, горели дома, и в сизом небе гневно пылало тусклое солнце, как божье наказание. Горячий ветер нёс не прохладу, а удушье. Все в природе молило о дожде, но известно, как скупа природа в Сибири летом на дожди: стояла великая сушь.

Технически это состояние тайги определялось словом «горимость». Горимость была высшей, опаснейшей категории.

Тайга горела всегда. Огромные пространства лесов, заросшие невиданно высокими, чуть не в человеческий рост, травами, высушенными зимней стужей и летним зноем, забитые сухой листвой и мхами, представляли собой природный пороховой погреб. Сухая гроза, ветер и зной — и не остановить огненный вал.

Горело, выгорало, гасилось дождями, зарастало кипреем, потом молодняком, по золе, по удобрению — природа сама залечивала раны, восстанавливала равновесие, и жизнь продолжалась.

Но пришёл человек. Не тот, что тысячелетиями жил под сенью тайги, сросшись, слившись с нею, как любое таёжное существо, — нет. Пришла цивилизация, пришли городские люди, чуждые природе, завоеватели, покорители — как инопланетяне. И с ними пришёл огонь.

Теперь леса будут гореть не от молнии, вернее, не столько от неё, сколько от беспечности жадных и дремучих царьков природы. Нет на земле страшнее хищника, чем цивилизованный человек.

Краснокрылый самолёт мчался над ангарской тайгой, лавируя между мелкими, гадючьими головками небольших грозушек, изредка ощупывающих землю бледными раздвоенными язычками молний. На западе тусклой ковригой растеклось над горизонтом красное солнце. Капитан торопился: поджимал заход, а в Богучанах полёты разрешены только в светлое время.