Антология - Есенин глазами женщин

Заботы о семействе Сергея меня несколько заставляли как бы отходить он него самого, такого одинокого в этом нарядном, узком гробу.

Дома хлопотала мама, чтобы всех вечером уложить, приготовить обед, дать возможность отдохнуть усталым и осиротевшим людям.

Мама уже отвела мою комнату для Есениных. Я легла на диван, но спать не могла и, переменив обувь, опять направилась в Дом Печати. Товарищи несли почетный караул около гроба Сергея, непрерывной лентой проходили москвичи перед гробом Есенина. Окна были открыты настежь, на дворе стояла оттепель. С крыш падали капли и звонко разбивались о тротуар. Стоя у открытого окна, я слушала весеннюю капель, казалось, плачет сам дом, в котором стоит Сергей. Весна и стихи Есенина – все это неразрывно связано, и вот, словно стараясь проводить Сергея, стояла весенняя погода, а был конец декабря.

Вечером увела Есениных домой, разместила их на покой, и когда все улеглись, оказалось, что для меня не осталось ни подушки, ни одеяла, ни постели. У нас был коврик, который прикрывал мамин сундук. Я тихонько сняла его, боясь разбудить спящий дом, положила к отоплению, достала из-под письменного стола седло под голову и, после долгих лет гражданской жизни, уснула по-походному.

Утром тридцатого все пошли в Дом Печати. Я решила про себя, что в этот день никуда от Сергея не отойду, особенно вечером и ночью… Мне хотелось эту последнюю ночь продумать самой, как это все вышло, что Сергея уже нет с нами, лежит холодный и обиженный мальчик. Кто же его обидел? Кто? И в сотый раз припоминала все эти годы, которые знала Сергея, и вспоминала каждый шаг, каждое слово. Нет, мы не обижали его, и нет, мы всеми силами старались облегчить эту беспокойную и такую разгульную в последние годы жизнь. Сережа, тихий и спокойный, когда трезвый, деликатный и мягкий как воск, менялся даже внешне, если начинал пить. Становился упрямый, жесткий, грубый, лез к каждому, приставал и ввязывался в ссоры, которых не избегал, а будто искал.

Неужели действительно разлад с реальной действительностью, как об этом многие говорят? Припоминала его поездки по Союзу, его неподдельную дружбу с грузинскими, армянскими поэтами, внимание, которое окружало Сергея в издательствах, журналах. С какой готовностью любой журнал печатал его новые стихи. Вспоминала огромную аудиторию в Политехническом музее, всегда до отказа набитую благодарными и восторженными слушателями, – нет, Сергей не был одинок, значит, его глодала и точила страшная болезнь, название которой по-латыни звучит загадочно, а на поверку – «если бы он не был Есениным, его и держать в поликлинике не стали бы. Эта болезнь нами досконально изучена, и… огромный процент смертности, именно самоубийств».

Какая страшная и жестокая болезнь, которая непременно влечет за собой самоубийство.

Самоубийство. Сергей убил себя. Такой жизнерадостный, он любил петь и плясать. Неутомимо и неудержимо, хоть несколько часов подряд, самозабвенно и красиво, с удалью, но без гика, а с мягкой улыбкой и чуть прикрытыми глазами.

Сережа, который легко и проникновенно писал такие светлые, подчас совершенно прозрачные и чистые строки. Мы совсем не следили за тем, как и когда он пишет. Он приходил и читал готовые стихи, всегда законченные, всегда стройные и отделанные. Вот он лежит мертвый, а мы совсем не знали, как он работает. Мы видели, как он пил, отводили его руки от стакана, увозили и от милиции, и хлопотали, и просили за него, помещали в больницы, а вот как он работал, совершенно не знали, даже не интересовались. Я любила его поэзию, я знала наизусть его стихи, а когда он их писал, когда обдумывал и как обдумывал – не знала. И не знаю, кто еще знает об этом, чтобы спокойно мог рассказать о его манере работать. Может быть, творил он в тишине, одиноко, когда никто даже глазом не мог смутить его покой, а может, он творил всегда сидя среди нас, разговаривая с нами, гуляя по улицам, встречаясь с друзьями. Только не тогда, когда он был пьян. Это был другой человек. «Черный человек», двойник Сергея Есенина.

И вот светлый Сережа, ясный, милый поэт, лежит в гробу, в Доме Печати, мы плачем, грустим, стараемся, кто как может, показать свою любовь и уважение.

Самая волнующая и странная была последняя ночь. Вышло так, что Соня Толстая и я остались одни около гроба Сергея. Все разошлись, Дом Печати заперли. Мы стояли у гроба, на мне было пальто, а Соня продрогла в одном платье, я обняла ее. Мы стояли, слушая, как за окном капала капель. Я стала тихонько читать стихи Сергея «Товарищ». Прочитав несколько строк, остановилась, Соня спросила:

– Что читаешь?

– Сережины стихи.

– Читай все, – попросила она, – я этих стихов не знаю.

И я ей прочитала до конца эти стихи, и потом опять молчали. В это время вошли в зал Наседкин и Малышев. С ними пришли поэты Миша Герасимов и Кириллов. Они подошли ко мне, и Герасимов сказал:

– Анна, Клюев прислал Сергею крест и просил надеть на него. Как ты думаешь, можно это сделать?

– Конечно, – ответила я и посмотрела на Соню. Она кивнула головой.

Когда расстегнули рубашку Сергея, моя рука коснулась шва, который был наложен при вскрытии; невольно отдернув руку от мертвенно холодной груди с широким и вздутым швом вскрытия, я отошла от гроба. Мне было невыносимо все это видеть. Крест был большой, медный, старообрядческий, на черном гайтане.

Надевая крест, сдвинули кожу на лбу, она наморщилась, страшно изменив лицо Сергея, он вдруг безумно постарел, и лоб стал маленький, в неестественно глубоких морщинах. И тогда Наседкин, ловко застегнув сорочку, подтянул кожу со лба на голову, и Сергей опять помолодел, и опять лицо стало обиженно-спокойное.

Кириллов и Герасимов, постояв около гроба, вышли. Наседкин прошел в соседнюю комнату, мы опять остались с Соней вдвоем.

Утром предполагалась гражданская панихида, но я знала, что мать Сергея отпевает его заочно у ранней обедни, и она хотела непременно предать его земле, то есть по христианскому обряду осыпать землей, рассыпая землю крестообразно. Она хотела в Дом Печати привести священника с причтом, чтобы тут совершить обряд отпевания, и пришлось долго ее уговаривать, что гражданские похороны с религиозным обрядом не совместимы.

Отговорить ее от того, чтобы она отпевала заочно, я не смогла, да и не особенно уговаривала. Мать хотела, и это было ее дело, как она провожала своего сына.

Но вот и рассвело. Прошла последняя ночь Сергея, хоть мертвого, но еще не погребенного.

Стали собираться родственники, друзья, товарищи. Дом Печати наполнился, и началась гражданская панихида.

Маленькая Танечка, дочка Сергея Есенина и Зинаиды Райх, стоит на табуретке и читает стихи отца «Воробушки».