Владимир Буданин - Кому вершить суд

Растроганно и вместе с тем несколько сурово, стараясь скрыть за этой суровостью свои чувства, рожденные словами Ленина, принялся Петр Ананьевич расспрашивать Жукова, как тот подготовился к завтрашнему судебному заседанию, изучил ли дело, ознакомились ли с ним остальные члены трибунала, определен ли состав суда.

— Все сделано, — отвечал Жуков. — Иное меня тревожит. Шум большой господа подняли из-за этой самой графини. Как быть, если они бузу завтра начнут? Народ у меня молодой, насчет контры не больно выдержанный. Опасаюсь, как бы не сорвался кто. Мы ведь судьи теперь…

— Вижу, в моих советах вы не нуждаетесь, — после некоторого молчания сказал Петр Ананьевич. — Ваши слова убедили меня, что первый председатель трибунала отлично понимает свои обязанности.

— Понимать-то понимает. А все-таки как быть, если завтра на суде и впрямь буза начнется?

— Вы председатель суда, вам и карты в руки. А. «буза»… — Петр Ананьевич произнес часто звучащее в последнее время слово. Оно резало слух анархистской окраской. — В ваших интересах не допустить в зале никакого беспорядка. Впрочем, не думаю, что они осмелятся на открытую провокацию. Да, вот еще что, — вспомнил Красиков. — Заседание следовало бы открыть повнушительнее и поторжественнее. Подумайте над вступительным словом.

— Кое-что уже придумал. Владимиру Ильичу показывал. Он посмотрел, вроде бы понравилось. Показать вам?

— Да нет, зачем же? Раз Владимир Ильич одобрил… У вас ко мне еще есть вопросы?

— Вопросов много, Вот шел сюда из Смольного, тысячами в голове на считать можно, было. А теперь все перезабыл. Хотя…, Вот вспомнил: значит, спрошу ее, графиню, куда деньги девала и по какому праву народным добром распоряжается. А она отвечать не пожелает. Как быть?

— Она — подсудимая. А подсудимый, согласно общепринятым процессуальным нормам, вправе не отвечать на вопросы суда и сторон.

— Глупые нормы, — сказал Жуков.

— Не совсем. В этих нормах отражен судебный опыт многих поколений. Суду, Иван Павлович, нельзя начинать процесс, исходя из уверенности, что подсудимый — преступник. В таком случае суд уже не суд, а орудие расправы. Вам следует помнить, что всякое лицо, оказывающееся перед трибуналом, предполагается невиновным, пока в самом судебном заседании не будет установлена его вина.

— Больно хитро это для меня. А все-таки как быть с графиней, если она с трибуналом объясняться не пожелает?

— Не пожелает — ее право. В вашем распоряжении есть написанная рукой графини бумага, говорящая сама за себя. Свидетелей допросите, и будет полная ясность.

— Теперь вот что. Значит, обвинителем у нас должен выступать товарищ Рогальский. Это хорошо, он человек с пониманием. А как быть, если кто из публики захочет слово сказать?

— Надо позволить. Пусть выступают. Вы ведь, члены трибунала, на митингах всякого наслушались. Вас не собьют с толку.

— Понятно, не собьют. А вот чего ей присудить, Паниной-то?

— Вот этого, Иван Павлович, я вам подсказать не могу. Меру наказания суду надлежит избирать самостоятельно.

— Спасибо. Прояснили малость… Теперь уж я не тревожусь — как-нибудь сладим с делом. Пойду. — Он вышел из кабинета. Из открывшейся двери пахнуло холодом…

Электрическая проводка оказалась неисправной и во дворце не было света. В коридорах люди натыкались друг на друга, чертыхались, перекрикивались лесными голосами. Петр Ананьевич с трудом разыскал Федулова, распорядился найти монтера. Следственная Комиссия в ночные часы вела обыкновенно самую горячую работу. Именно ночью доставляли арестованных и проводились первые допросы.

Возвращаясь к себе, Петр Ананьевич заглянул в кабинет Алексеевского, В освещенном слабой лампой помещении помимо комиссара находился еще один человек. Петр Ананьевич разглядел вначале лишь широкое пальто с шалевым темным воротником. А лица не рассмотрел. Алексеевский попросил Красикова зайти:

— Вот, Петр Ананьевич, насчет дела Паниной гражданин этот повышенный интерес проявляет.

«Повышенный интерес проявляет»! — Петр Ананьевич усмехнулся в полумраке: кабинет обязывает! — подошел:

— Слушаю вас, товарищ.

— Здравствуйте, Петр… Ананьевич. — Посетитель шагнул навстречу. — Не узнаете меня? Я — Гуревич. Университет, Сибирское землячество. Неужели забыли?

— Простите, не помню. — Разумеется, он теперь узнал в этом господине с полным лицом Яшу Гуревича, когда-то молодого бойкого завсегдатая студенческих «чаев» и «вечеринок», витийствовавшего на собраниях о «первородной силе духа» русского мужика. Припомнил свои стычки с ним. Но ему казалось неуместным предаваться здесь этим воспоминаниям. Тем более что тот «проявлял повышенный интерес» к делу графини Паниной. — Так что же вас интересует?

— Я хотел бы объяснить. — Внезапно вспыхнувшая электрическая лампочка ослепила посетителя ярким светом, и он прикрыл глаза. — Мне бы хотелось…

Алексеевский что-то писал, не поднимая на них глаз. Красиков и Гуревич сидели на не отогревшихся еще стульях у стены. Яков Яковлевич рассказывал о своей миссии. Он сообщил, что к нему обратилась кузина Софьи Владимировны Паниной с просьбой принять на себя защиту графини в Революционном трибунале. Он не мог не согласиться, ибо они с Софьей Владимировной давние товарищи по партии. И вот теперь он должен ознакомиться с делом и получить свидание с подзащитной.

Красиков курил и молча слушал. «Господа действительно решили дать бой, — размышлял он. — Трибуналу будет нелегко». Он мысленно сопоставил Рогальского, вчерашнего аптечного провизора, с этим чрезвычайно образованным кадетом, изучавшим философию, историю религий и искусств, красноречивым и находчивым. «Забьет, забьет он Рогальского… Но ничего, Жуков не даст себя на мякине провести», — несколько успокаиваясь, подумал он.

— Дело передано Революционному трибуналу, — сказал Красиков. — Так что я для вас теперь лицо бесполезное.

— Нет, нет, э-э… товарищ Красиков, — поспешно возразил Гуревич. — Вы здесь единственный человек, способный трезво отнестись к происходящему. Если бы я не знал вас по студенческим временам, не говорил бы этого. У меня очень трудная миссия, вы понимаете. Простите мне эту настойчивость, но я прошу вашей помощи.

Выхоленный господин без следов переутомления и недоедания на лице симпатии не возбуждал. Но Петр Ананьевич подавил в себе злую непримиримость и спросил:

— Какой же?

— Вы ведь недавно были присяжным поверенным. Кто, как не вы, осведомлены о препятствиях, чинимых защитнику в политическом процессе? Ведь суд над Паниной — это политический процесс, не так ли?