Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

На трамвайной остановке среди людей, прямо против меня, углубившись в чтение газеты, стоял Жильбер… Если бы он внезапно поднял свои глаза, мы неминуемо бы встретились с ним взглядом. Несмотря на то, что он стоял по ту сторону вагона, он стоял настолько близко, что, позови я его, он услыхал бы меня.

Невозможно передать, что я перечувствовала!.. К этому человеку, давшему мне столько мучений, я не ощущала ни ненависти, ни злобы, я не ощущала даже обиды. Радость от сознания, что он жив и невредим, счастье оттого, что я вижу его, переполняло мое сердце! Слезы катились по моим щекам, я не в силах была их удержать. Как я боялась, что он увидит меня!.. Если бы это случилось, я бы сгорела со стыда за его бесчеловечное поведение!.. Но чем бы ни было продиктовано его желание не видеть меня, это была его воля, и она была для меня священна.

И в то время, как толпа несла меня к выходу, я ухватилась за косяк двери и прижалась к углу.

— Чего она там остановилась?

— Раз не выходит, зачем она тогда шла?

— Ишь застряла!

— Чего это она там встала как пень? — посыпалось на меня со всех сторон. Но я стояла, не двигаясь с места, вжавшись в угол, стоя спиной к стеклу окна, боясь быть узнанной.

Мне казалось, что прошла целая вечность прежде, нежели наш трамвай наконец, неуклюже рванув, качаясь и позванивая, пустился в дальнейший путь. Но теперь я боялась взглянуть в глубину вагона. А вдруг Жильбер дожидался именно 17-го номера? А что, если он вошел в этот вагон?.. Только отъехав от Большого театра и завернув на площадь, я решилась оглянуться. В вагоне Жильбера не было. А вдалеке на площади, среди группы людей на трамвайной остановке, чернела фигура высокого, худощавого человека, погруженного в чтение газеты. И снова я думала о том, почему этот человек так обидел меня. Разве у меня не было своего дома, своей семьи, своей жизни? Разве я как-нибудь посягала на него, разве претендовала на что-либо? Я мечтала только о том, чтобы наши отношения с ним были такими же, какими они стали в тот памятный вечер 7 декабря…

Конечно, ни о каких покупках я не могла и думать, домой я тоже возвращаться не могла. Душа моя была переполнена самыми мучительными сомнениями. Я пересела в другой трамвай, который шел на Плющиху, и поехала в маленький деревянный желтый домик, к моей единственной, незабвенной Анне Усти-новне Урусовой, моему незаменимому другу. Ее я посвящала во все мои тайны, и она знала всю мою жизнь. Анна Устиновна встретила меня своими чарующими, но угасающими глазами небесной синевы, она обняла меня руками слабыми, прозрачными и нежными, сквозь которые просвечивали голубые и сиреневые жилки, и долго говорила со мной своим необыкновенным, точно поющим, молодым голосом.

В этой комнате, в которой мебель никогда не сдвигалась с мест и стояла, чинная, в серых парусиновых чехлах, где со стен смотрели старинные портреты, тоже никогда не менявшие своих мест, в этой комнате, где, казалось, даже время остановилось, я так любила бывать!..

Холодные лучи зимнего закатного солнца догорали в хрустале расставленных на этажерке маленьких вещиц, они блестели на меди отдушника, на котором в чистом беленьком мешочке висели сухарики из остатков хлебных корочек, они отражались на стекле большого зеркала, стоявшего в углу комнаты.

— Ах, Китти! — говорила Анна Установка. — Как взволновала ты меня рассказом об этой встрече… Но ты поступила правильно, что избежала личного свидания с ним. Я совершенно отказываюсь понять его психологию, за всю мою долгую жизнь я не видела подобного характера. Скажи же мне, что ты сама думаешь обо всем этом?

— Не знаю… не знаю… Я ищу причину, заставившую его бежать от меня, и… не нахожу. Так поступает мужчина только после внезапно возникшей связи, когда он хочет порвать ее, не дать прав на себя нелюбимой женщине, так поступает человек, когда его переполняет отвращение к женщине, когда он, не считаясь с приличием, отшвыривает ее, надеясь, что ее самолюбие не позволит ей бежать за ним…

— Да, да, да. — Анна Установка кивала в ответ мне своей милой головкой; ее лицо, похожее на дорогой фарфор, с нежным румянцем, обрамленное воздушным кружевом чепчика, напоминало головку севрской куколки. — Этот очаровательный молодой человек, с такими утонченными манерами, такой воспитанный, — шептала она, — могла ли я подумать? Могла ли?..

Сумерки серым газом все плотнее свивались по углам потолка, прятались в занавесках окон, в углах комнаты, и наступал длинный, безрадостный вечер…

С того дня, когда я лично видела Жильбера, прошло несколько дней. Странное предчувствие овладело мной. Хотя казалось мне, что не на что надеяться, но я вдруг стала чего-то ждать, и с каждый днем это ожидание становилось все напряженнее и все больше мучило меня.

На улицу выходить я избегала. Март стоял холодный, мокрый, с дождем и резкими, пронизывающими ветрами. Вода лила со всех сторон: с неба, с крыш — и разливалась непроходимыми лужами под ногами. А на сердце моем было так тревожно и я настолько была уверена в чем-то, чему сама не находила названия, что когда однажды вечером ко мне пришла Викки, то не успела она еще сказать мне слова, как по блеску ее глаз, по взволнованному выражению лица я поняла, что это уже случилось.

— Немедленно одевайся, и идем ко мне! — шептала Викки, косясь на мамину постель, на которой за задернутой занавеской она отдыхала. — „Он“ только что звонил и просил тебя прийти ко мне, он будет тоже… через час.

Да… именно этого я и ждала, это я и предчувствовала, но, услыхав „это“, произнесенное простыми человеческими словами, моя душа невольно содрогнулась от дерзости Жильбера, и впервые за все время гордость и возмущение заговорили во мне.

— Как он смел позвонить тебе? С каких слов он посмел начать с тобой разговор?

— Одевайся же, ради Бога, одевайся, — взволнованно уговаривала меня Викки, — мало ли какие могли быть у него причины?.. Он так мне и сказал: „Когда Китти выслушает меня, она простит, она поймет, что иначе я поступить не мог!“ Одевайся же скорее, через час он будет у меня.

— Нет. Я не пойду. Опять, как прежде, втроем встретиться у тебя? Нет, он недостоин этого, я этого не могу сделать.

— Ах, забудь ты свои этикеты, — твердила Викки, — ведь он и звонил для того, чтобы прийти и объясниться, чтобы рассказать о причине его исчезновения. Отбрось свое глупое самолюбие, оно здесь не к месту! Собирайся же, наконец, и идем!

— Мое решение остается незыблемым, — ответила я, — если ему угодно, пусть придет сюда: я согласна его выслушать.

И, несмотря ни на какие мольбы Викки и на все ее уговоры, я осталась дома и никуда не пошла. Но одному Богу было известно, какое сумасшедшее состояние овладело мной! Я не представляла себе, как я его увижу! Прекрасно отдавая себе отчет в той жестокости, которая была в исчезновении Жильбера, я также понимала, каким оскорбительным был его неожиданный звонок с требованием увидеть меня. Чего хотел от меня этот человек? И, отдавая себе ясный отчет в происходившем, я боялась только одного: чтобы он не понял, не заметил, как он остался дорог моему сердцу!.. Чтобы я не выдала своей радости, чтобы сумела вести себя сдержанно, вежливо и холодно.