Михаил Алпатов - МАТИСС

Матисса привлекает возможность использовать наклейки для украшения стен у себя дома (илл. на стр. 67). Фриз „Женщины и обезьяны“ он расположил на притолоке над дверью, и соответственно его местоположению композиция уравновешена, симметрична и спокойна, как в античных фронтонах. Двум крупным фигурам сидящих женщин соответствуют, как их пародии, две обезьянки, та, что слева (может быть, павиан), особенно гротескна. Интервалы между фигурами заполнены плодами (илл. на стр. 80–81).

Фриз, который называется „Бассейн”, наполнен плавающими и ныряющими женскими телами, среди них видны рыбы и звезды. Некоторые тела выплескиваются за пределы бассейна, часть их почти неузнаваема, зато очень верно и красиво передано гибкое движение купальщиц, которые бросаются в воду. Некоторые тела обозначены интервалами в синей бумаге — тогда синее означает не тела, а воду. Главная тема — это движение, скользящее вдоль стены.

Обширную стену у себя дома Матисс покрыл огромной композицией из наклеек с масками среди цветов (похожей на старинные кафельные печи). В этом на первый взгляд наивном решении мастер подводит итог многим своим исканиям.

Первое, что охватывает зрителя, это ощущение радости, чистоты, гармонии и приятного возбуждения. Мы видим, в сущности, не изображения цветов и человеческих масок, но красочное декоративное целое, из которого не сразу можно вырвать отдельные мотивы.

В этом создании мастера нет механического повторения раппортов, хотя все тонко продумано и подчинено закономерности. Стена членится на три части: средняя узкая полоса с голубыми цветами на белом фоне служит водоразделом, по сторонам от нее два широких поля густо усеяны пестрыми цветами. В распределении красок не соблюдается строгий порядок: желтые, оранжевые и ярко-красные цветы, равно как и светло-зеленые, темно-зеленые и синие, свободно меняются местами в пределах установленной сетки. Маски сияют своей белизной, но и на них ложатся цветовые отсветы. Краски излучают свет, как в готических витражах. Преобладают любимые краски Матисса, торжествует его палитра, лучезарность его красок и в большой наклейке «Попугайчик и сирена» (илл. на стр. 82–83).

Одно из последних графических произведений Матисса — это плакат к персональной выставке 1950 года в Доме французской мысли (илл. на стр. 86). Голова молодой женщины — это его бессменная Муза, подобие античной коры. Как голубые обнаженные женщины, это чисто матиссовский образ. Черты лица скупо обозначены, глаза — это две узкие миндалины, нос — тонкая черта, вместе с бровями он образует подобие звездочки. Губы подчеркнуто черные, но их чернота звучит, как алый цвет. Волосы очерчены двумя петлями. И тут же, как подпись художника, две веточки мимозы, заполняющие пустоту в уголках. Тонкий овал лица превращается в любимый арабеск Матисса — в подобие цветка. Вместе с тем это воплощение матиссовского идеала женщины, такого же постоянного, как у Рубенса, Ватто или Эдуарда Мане. В женщине Матисса много изящества, грации и силы.

В самые последние годы жизни Матисс берется за украшение „Капеллы четок“ в Вансе. Для него это была редкая, даже единственная возможность создать интерьер, целиком оформленный по его замыслу. Заказчики утверждали, что капелла в Вансе — свидетельство того, что Матисс перед смертью „обратился” в католичество. Между тем он всегда был и оставался язычником, человеком свободомыслящим. Он подходил к задаче создания капеллы как художник.

„В капелле для меня главной задачей было, — писал он, — найти равновесие между плоскостью, излучающей свет, и красками на пустой стене, украшенной черными контурами по белому… Капелла дала мне возможность полностью осуществить на практике найденные мною принципы".

В работе над убранством капеллы в Вансе Матисс широко использовал свой опыт создания наклеек большого масштаба, предназначенных для украшения стен. Некоторую роль сыграл и его опыт работы над картонами для двух гобеленов — „Океания”, „Море и Небо“ (Париж, Музей современного искусства).

Но в основе убранства капеллы лежит несколько иной замысел. Внутренние стены ее гладкие белые, алтарь и плиты пола чуть золотистые. Узкие окна украшены цветными витражами, в которых ярко-синий чередуется с оранжевожелтым. В главных окнах за алтарем: темно-синие листья с изумрудными лепестками, перебиваемые оранжевыми, желтыми цветами мимозы — любимым арабеском Матисса. Свет, окрашенный этими стеклами, ложится на пол как цветной ковер. Сходными узорами украшены и розовые и черные ризы, выполненные по эскизам Матисса. Фигура св. Доминика, сцены страстей, а также полуфигура Марии со стоящим у нее на коленях Христом, окруженные огромными цветами, обрисованы художником черным контуром на белой стене (илл. на стр. 68).

Вряд ли случайно, что украшение „Капеллы четок” напоминает то, что Матисс создал у себя дома на стене с масками и цветами. Нужно сравнить вид на алтарь в капелле в Вансе, за которым поднимается светящийся синий ковер витража (илл. 41), с московской картиной Матисса „Мастерская художника” (илл. 16), для того чтобы убедиться, что художник, быть может, даже забыв свою сорок лет назад созданную картину, как бы восстановил в своем последнем произведении в камне, в стекле, в свете, в монументальном масштабе то, что ему пригрезилось в его раннем произведении: такое же светозарное пятно синего с рассеянными по нему золотистыми пятнами цветов среди пронизанного светом и цветом пустого пространства.

Традиционному католическому искусству, попыткам возрождения церковного искусства путем стилизации Матисс властно противопоставил свое понимание красочной гармонии как радости жизни и праздника весны. Его капелла носит ярко выраженный светский характер, в ней нет ни мрачного аскетизма, ни мистической экзальтации. Это утверждение мира гармонии и порядка, радости бытия, права художника любой предмет превращать в образ земного человеческого счастья.

Матисс не имел возможности в этой работе полностью осуществить задуманную программу, так как заказчики не во всем следовали его указаниям. Но „Капелла четок”, это последнее произведение, достойно венчает цепь его художественных свершений за шестьдесят пять лет творческой жизни.

Говоря о Матиссе, нельзя не вспомнить имена других французских художников начала XX века — его сверстников, товарищей и соперников. Матисс был свидетелем и участником подъема французской живописи, в частности парижской школы. И потому, когда вспоминаешь современников и друзей, становится очевидным, что хотя его творчество неповторимо и своеобразно, оно — характерное явление искусства XX века.

У Матисса было много общего с его сверстником Пьером Боннаром, художником, которого обычно называют самым „живописным живописцем”. Матисс дружески относился к Боннару, в трудные минуты протягивал ему руку помощи, а когда то однажды изумился техникой матиссовской „плоской живописи”, то великодушно предоставил ему во временное пользование свою картину „Азия”. Живопись Боннара изысканна, тонка, трепетна, воздушна. Пожалуй, Матиссу недоступна была равная утонченность. Нежные, струящиеся краски Боннара выражают глубоко личный характер его впечатлений и настроений. Но он никогда не ставил себе задач коренной реформы, обновления живописи, которые вдохновляли Матисса в его замечательных шедеврах.

Рядом с Матиссом выступали его друзья, его поддерживали единомышленники-фовисты. С Альбером Марке он до глубокой старости сохранял дружеские отношения. В молодости они были близки и в творчестве, но, художник более скромного дарования, более робкий, Марке ограничивался пейзажем, а позднее он и вовсе не мог угнаться за Матиссом. В ранние годы Матисс был близок с Дереном, художником, которому все давалось едва ли не легче, чем ему. Но Дерен откровенно повернул к возрождению классической традиции, пластической формы и пренебрег новым пониманием цвета. У Матисса, особенно в его мерионском панно, были точки соприкосновения и с Фернаном Леже, с его попытками на основе народных традиций возрождения монументальной живописи. Но Леже увлекся индустриальными мотивами, и это наложило отпечаток на его работы, чего нельзя сказать о Матиссе. Что касается Руо, то с ним Матисс начинал еще в мастерской у Гюстава Моро. Но мрачное жизнеощущение Руо, давящее чувство греховности человека решительно отличает этого художника от светлого, солнечного дарования Матисса. Так же далек Матисс от другого своего товарища — ван Донгена. Воспевая своею кистью элегантность и светскость моделей, тот всегда сохранял зависимость от них, оставался во власти этого светского мира, между тем Матисс поднимался над своим предметом, превращал аналогичные мотивы в высокую поэзию. В этом отношении у Матисса было больше точек соприкосновения с Дюфи. Впрочем, в живописи Дюфи всегда присутствует нечто от виртуозной каллиграфии: в ней много изящества, вкуса, остроумия, затейливости, но художник так и не дошел до той простоты и чистоты приемов, которые делают Матисса поистине великим мастером.