Вера Лукницкая - Перед тобой земля

Я требовал от тебя много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Когда ты тайно сжималось от приближения смертельной опасности, я не позволял тебе повернуться вспять, склониться или упасть. "Вперед!" - говорил я тебе, и, повинуясь мне, ты шло вперед спокойным, прогулочным шагом... Когда ноги твои от усталости подгибались и ты просило меня об отдыхе, я не позволял тебе отдыхать. Ты перебарывало усталость и не останавливалось.

Тебе хотелось есть, - вначале еще было много еды, и я мог бы позволить тебе насытиться. Но мне слишком часто бывало некогда, и, глотая слюну, ты проходило мимо тех, кто плотно и сытно обедал.

Ты хотело спать, но у меня было слишком много мыслей, которые мне надо было запечатлеть. Я не допускал к себе сон и заставлял тебя напрягать зрение в лунном полумраке, и рука твоя, по моей воле, исписывала карандашом за страницей страницу. Бывало так до утра, - утром ты завидовало всем другим, чья отравленная за день работы кровь бывала очищена к утру живительным сном. Но я приказывал тебе забыть эту зависть и быть бодрым и сильным, как если бы поспало не меньше других... Ты не спорило, ты отдавало мне запасы сил, предназначенные совсем для другого...

Этим другим могла быть женщина, с которой тебе хотелось бы понежиться, погордиться собой. Я сказал тебе: "обойдемся без женщины, я не хочу отвлекаться, не хочу иметь повода упрекнуть себя в том, что отдал войне не всего себя целиком". Было перед войной мирное время, - помнишь, - мы с тобой отдавали себя полностью, безраздельно - женщине, и ты, и я, и порой ничего иного в мире для нас не существовало. Об этом времени я заставил себя забыть, я потребовал от тебя, чтоб и ты, тело, также забыло. Ты подчинилось моему требованию.

Потом пришел голод. Тебе полагались такие же крохи, какие полагались и очень многим другим. Ты было приучено мною к нетребовательности, и тебе бы хватило их. Но я повелел тебе делиться положенными тебе крохами с теми, кто получал их меньше или был слабей нас с тобой. Ты выполнило и это мое повеление. Я знал, что ты постепенно слабеешь, но я верил в твою выносливость. Я не уменьшил круга твоих обязанностей - по-прежнему заставлял тебя много ходить и писать по ночам, когда спят другие; щурить глаза, напрягая зрение под горошинной каплей коптилочного света; не сжиматься при свисте летящих бомб - ты делало все, как я тебе приказывал... Тебе было холодно, ты замерзало, но я не мог найти способов согреть тебя. Когда света не стало вовсе, я научил тебя повадкам слепцов, ты действовало наугад, по моим указующим воспоминаниям, которыми я заменял тебе отсутствующий свет...

Твои ребра выступили наружу. Твои ноги сделались ватными. Твои руки поднимались только после долгой твоей борьбы с цепенящим тебя бессилием... Уже многие другие не выдержали, умерли. Ты - признаюсь тебе - выдерживало это испытание с честью, ты не взывало ни к жалости, ни к состраданию, не молило о помощи. Ты уменьшалось в объеме и в весе, но по-прежнему было мне покорным .

Я потребовал от тебя, чтобы ты спасало других, - ты собрало все свои последние силы, ты совершило чудовищные по своему напряжению переходы, ты не подвело меня ни в одном моем начинании, - и те, о ком заботился я, твоими и моими усилиями были спасены, покинули город смерти. Я знал, что сделать это было выше твоих опустошенных сил, - не верил уже, что смогу тебя довести до дома, до постели. Но ты все-таки добрело. И тут ты впервые призналось мне, что ни в чем повиноваться мне больше не можешь.

Я это предвидел давно. Я не мог с тобой спорить, - мне нечем было помочь тебе. В холоде, во мраке, в страшной тишине, в пустоте, подобной пустоте склепа, ты лежало недвижимо. Я понял, что ты умираешь, но я не поверил, что где-либо в твоих никаких еще не извлеченных тобою сил. Ты не могло их собрать несколько суток, - я спорил тайниках нет с тобой, доказывая тебе, что ты еще не всего лишилось. Ты не хотело даже слушать меня. Тут впервые я почувствовал себя в твоей власти, потому что твоя смерть была бы моей смертью, ты хотело умереть, потому что для тебя это был бы единственный путь к покою. А я не хотел умирать, потому что моя жизненная задача еще не была выполнена.

Я спорил с тобой четверо суток - это был хитроумный, отчаянный, дьявольский спор, происходивший у нас с тобою наедине, без свидетелей, в мрачном, беззвучном, холодном "склепе".

Помнишь, как трудно мне было победить тебя в этом споре? Но кому ты скажешь спасибо за эту победу мою теперь? А я говорю спасибо тебе за то, что и в тот раз ты нашло в себе мужество выполнить мое приказание - встать и пойти, действовать, отогнать от нас цепкие руки смерти.

Помнишь, тело мое, как это было? За это я никогда не перестану тебя уважать и любить.

Счастье, которое приходит только к сильным, пришло к нам тогда потому, что мы оба оказались сильными. Мы с тобой оказались там, где не было голода, где было тепло и светло. За эту услугу я тебя ублажал семь дней - ты ело и пило вволю, страх разбирал меня, когда со стороны я наблюдал за твоей неукротимой ненасытностью. От нее одной ты могло погибнуть тогда, но ты выдержало и это испытание - испытание излишеством... Медленно, очень медленно, ты восстанавливалось, но я и тут не давал тебе передышки - я гнал тебя моими приказами в опасности и труды, я только давал тебе спать, я только стал более внимательным к твоим минимальным потребностям.

И наконец, все пошло, как прежде, - ты снова стало слушаться меня во всем и всегда, а я не изменился ни в чем, только стал еще суровее и уже не требовал от тебя ни беспечного смеха, ни лишней улыбки.

Так прошел еще год... И только когда я забывал, что ты уже не то, каким было до этой войны, и требовал от тебя больше, чем было в твоих возможностях, ты изрядно начинало упрямиться, раза два вновь объявляло мне забастовку. Я, в конце концов, понимал тебя, но дав тебе короткую передышку, все-таки ничуть не снижал моих требований к тебе.

Теперь ты все чаще вступало в пререкания со мною. Я злился на тебя, от этих споров с тобою я постепенно ожесточился. Ты стало меня подводить, из-за тебя я уже не всегда мог выполнить все то, что задумал, чего хотел.

И вот настал день, когда я вынужден был признать, что от такого, каким стало ты, я не могу уже требовать всего, чего требовал прежде. Ты, я видел это, хотело по-прежнему быть мне верным и покорным слугой, но тебя не хватало. Ты стало мне жаловаться на свою судьбу, и я понял, что ты у меня одно, что никто мне тебя не заменит, когда ты потеряешь работоспособность.

Что ж, признаю: мне пришлось быть к тебе снисходительнее, и - видишь я наконец согласился дать тебе полный отпуск. Он длится уже три недели. В первый раз за время войны не ты мне, а я подчинился тебе. Все мои желания я припрятал на это время "в шкатулку". Я сам стал твои покорным слугой, все, чего ты ни желаешь, я стараюсь предоставить тебе. Ты требуешь пищи - я даю ее тебе, столько, сколько тебе захочется. Ты хочешь быть дома, не хочешь никуда идти - я тебя не гоню - лежи, отдыхай. Ты не хочешь записывать мои мысли - я молчу, делаю вид, что у меня и нет никаких мыслей, которые я хотел бы занести на бумагу. Тебе хочется нежиться в ванне?.. Я не жалею денег, только б ты могло дважды в сутки лежать в теплой воде. Мне смешно, когда в ванне ты делаешь плавательные движения, но я к тебе снисходителен, я понимаю: тебе хочется вспомнить то золотое время, когда ты сильным плечом, могучим ударом руки рассекало морскую волну.

Еще недавно у тебя было отвращение к каждому шагу, который по моему приказанию ты должно было сделать. Я разрешил тебе не двигаться, не ходить, и пренебрег всеми своими делами. Тебе хотелось после ночного сна поспать еще днем - я позволил тебе и это, как бы ни ценил время.

Твой отпуск близится к концу. Я вижу - отвращение твое к движению постепенно проходит. Ты уже с удовольствием иной раз, просто прогуливаешься по улице, - хорошо, скоро я тебя вновь погоню выполнять мои поручения. Медленно и постепенно я вновь забираю власть над тобой, потому что, видя, как прибавляются в тебе силы, я не могу позволить тебе - сильному - быть надо мною хозяином. Я уважил тебя, но ты должно всегда уважать меня. Мне нечего от тебя таиться, - пока длится твой отпуск, я не могу позволить тебе многое, чего ты могло б захотеть и чего я не позволял тебе в продолжение всей войны. Например, если бы ты захотело женщину... Я знаю, уже сейчас ты хочешь ее, но пока еще для тебя это не обязательно. И если б я не знал, что ты и я не умеем делиться, - я бы, пожалуй, сказал тебе: "Действуй как знаешь!" Но я все-таки не позволю тебе иметь женщину! Потому что я никогда не разрешал тебе иметь ту женщину, в которой не заинтересован я сам. Все, все во мне должно сконцентрироваться на ней прежде, чем я разрешил бы тебе коснуться ее. Потому что я твой хозяин, потому что сначала я ее буду любить, а потом можешь ее полюбить и ты... Ты же знаешь меня: в женщине мне драгоценна сначала сущность моя, а уж потом - твоя... А я - не хочу женщины. Потому что сейчас война, которой я отдал себя целиком.