Татьяна Маврина - Цвет ликующий

Назовем основных героев записок. Это близкие Н. В. Кузьмину и Т. А. Мавриной люди — писатель-публицист Ефим Яковлевич Дорош и его супруга Надежда Павловна, которая после смерти мужа помогала Мавриной по хозяйству; Анимаиса Владимировна Миронова, редактор издательства «Советский художник», самый близкий друг и наперсница, помощница Татьяны Алексеевны в ее издательских делах; семья Дмитриевых, Евгения и Лев, с которыми Маврина и Кузьмин в течение десятилетий совершали еженедельные воскресные поездки по Подмосковью, большей частью в район Истры, по Волоколамскому или Пятницкому шоссе; искусствоведы А. А. Сидоров, В. И. Костин, А. Н. Дмитриева, Е. Б. Мурина; писательница А. Пистунова, редактор журнала «Детская литература» Л. С. Кудрявцева, редактор издательства «Малыш» Ю. А. Поливанов; коллекционеры П. Д. Эттингер, В. В. Величко, Е. А. Гунст; директор Музея А. С. Пушкина А. З. Крейн и сотрудница этого музея Е. В. Павлова.

Что касается жизни личной, то любовь, страсть играли огромную роль в судьбе художницы. Она была натурой очень темпераментной и никогда не подавляла свое женское естество. Часть интимных подробностей жизни Татьяны Алексеевны и ее мужа, Николая Васильевича Кузьмина, вполне имеет право на существование в нашем издании — без них образ автора получился бы приглаженным, а Маврина не терпела ханжества и «причесывания».

А. Ю. Чудецкая

Татьяна Маврина родилась в 1900 году[1] в Нижнем Новгороде, в семье педагога, земского деятеля Алексея Ивановича Лебедева. Мать, Анастасия Петровна Маврина, преподавала в пятиклассном училище А. М. Гацисского, в котором учились и ее дети. Их было четверо: три дочери — Катерина, Татьяна, Елена и сын, Сергей — будущий академик, основоположник отечественной кибернетики, создатель первой советской ЭВМ.

Излюбленным развлечением детей в семье Лебедевых был домашний театр. Для этого был сделан специальный ящик, занавесом служил платок. В ящик вставлялись разрисованные Таней и Катей листы. Сергей с выражением читал сказку Пушкина о царе Салтане, а другие дети меняли картинки почти на каждую строфу. Зрителями обычно были мать и кухарка, а иногда и гости отца.

Старинный русский город, раскинувшийся на берегах двух рек Оки и Волги, кремль XVI века на горе, нижегородская, макарьевская ярмарки, народные игрушки и сказки, окружающая природа оставили неизгладимый след в памяти художницы и на всю жизнь определили ее «пути-дороги» в искусстве.

«Летом на даче, на Оке катались на лодке с парусом, — писала в своих воспоминаниях Т. А. Маврина. Название лодки было „Кляча“ — она была трехвесельная и очень тяжелая. Сергей сидел на руле, отец управлял большим парусом, а я кливером. Лодка была расписана цветными узорами диких индейцев. Любовью к диким индейцам мы были заражены, читая „Гайавату“ в переводе Бунина. Сергей, бывало, изображал индейца. Для этого мы с сестрой, купив черного коленкору, сшили ему широкие штаны на помочах. На голову же прилаживали шляпу с перьями, гирляндой до полу по спине, как на картинке в книжке. Перья специально собирали по окрестным полям.

Мы убегали в лес, где по весне цвели ландыши, а осенью можно было собирать и есть лесные орехи, или шли в овраг и распевали песни индейцев собственного сочинения».

После Октябрьской революции отец Т. Мавриной работал в Наркомпросе, получил направление сначала в Симбирск (город на крутых берегах и с открывающимися взору далями), затем в Курмыш на Суре, Сарапул на Каме и, наконец, в Москву. И хотя, переезды, бытовая неустроенность, голод духовный и физический, постоянно преследовали семью все эти годы, молодость брала свое и в воспоминаниях и дневниках Татьяна Алексеевна редко поминала житейские невзгоды.

Вот как она описывает это время:

«В Курмыше на Суре весной по большой воде мы катались на лодке по вечерам, захватывая и немалый кусок ночи. Всегда оставляли незапертым одно окно большого дома, чтобы никого не будить, когда вернемся. В старом парке ухал филин. Закат и светлая ночь уже без звезд.

Мы пробирались между кустами, задевая их веслами. А кусты эти были верхушками леса. Мелководная Сура в разлив делала такие же чудеса, как и наши Ока и Волга.

В большой разлив в Нижнем Новгороде, когда еще не поставлен плашкоутный мост, при переправе через реку весла цеплялись за телеграфные провода. На Суре плыть по верхушкам леса было еще неизведанное счастье.

Когда вода спала, мы, получив по командировочному удостоверению ландрин, селедку и черный хлеб — на дорогу, поехали пароходом до Васильуральска и дальше до Нижнего. А осенью, нагрузившись только яблоками (из знакомого сада надавали) поплыли в Сарапул на Каме, куда направил Наркомпрос отца. В пути ели яблоки и спали в пустых каютах или за трубой наверху — там теплее.

У Казани пароход стоял долго, можно было посмотреть город, но зыбучие пески нас туда не пустили. Пристань была далеко от города. Зато Кама с нестеровскими берегами и голубой очень сильной водой была обворожительна. Она уже Волги и уже Оки, берега с обеих сторон высокие, лесистые, потом пониже.

Сарапул ближе Уфы. Пристань такая же, как везде. Осень. Еще ярче нестеровские пейзажи — темные елки на фоне желтого леса. Лиственницы осенью ярко, густо и мягко золотые от них и получается нестеровский пейзаж.

Школа, где нам пришлось жить, была пустая, за большим пустырем около молодого леса. Вместо мебели были парты и нераспакованные ящики с книгами и негативами, на ящики мама ставила самовар. Мы с Катей рисовали клеевыми красками зверей из книги Кунерта — „школьные пособия“. За это нам выдавали паек в виде ржаного зерна, из которого мама на примусе варила кашу. Сергей где-то доучивался. Свободное время мы проводили в городской библиотеке. Там оказались журналы: „Мир искусства“, „Аполлон“, которыми мы начали интересоваться еще в Нижнем.

Зима в Сарапуле очень холодная до 40–50 градусов (хорошо еще, что без ветра) и ярчайшее голубое небо. Ночью на звезды бы глядеть — да больно холодно. Местные жители, видно, к морозам привычные, базар на площади. Деревенские бабы в тулупах сидели на кадках с „шаньгами“, местные ватрушки — белый блин, намазанный мятой картошкой. Какие-то деньги были, потому что в памяти остался навсегда вкус этих „шанег“, после ржаной каши — изысканный.

В Сарапуле, кроме нестеровских лесов, интересных журналов в библиотеке — была еще своя камская „третьяковская галерея“, на втором этаже брошенного, без окон и дверей дома на набережной. Мы забирались кое-как по останкам лестницы на второй этаж и лазали по сохранившимся балкам очарованные чудесами. Надо же такое придумать! Все стены, простенки, проемы окон, дверей и потолок — все было разрисовано картинками (видно, из „Нивы“ брали). Русалки Крамского — во всю стену, „Фрина“ Семирадского, „Три богатыря“ Васнецова — тоже во всю стену — это, видимо, зала. Где потеснее, боярышни Маковского, всякие фрагменты на простенках. Всего не упомнишь. Раскрашено по-своему масляными красками, все подряд. Может, хозяин — художник, может, это заказ какого-то одержимого искусством чудака-домовладельца? Спросить не смели. Да и так даже интереснее. Кто-то так придумал.

Нечто вроде этой „третьяковки“ я уже в Москве разглядывала на спине худой пожилой женщины. Синяя татуировка на спине „Три богатыря“ четко, все остальное кусками везде, кроме лица, груди, кистей рук, ступней. Надо же такое вытерпеть!

В конце зимы отец с Сергеем уехали в Москву по вызову Луначарского — налаживать диапозитивное дело. Кино тогда еще почти не было, а был в ходу „волшебный фонарь“. Цветные диапозитивы, увеличенные на белом экране (простыня), давали представление о чем-нибудь полезном „для школы и дома“.

Мама заболела тифом. В бреду, все напоминала нам — не упустите самовар… Мы научились с ним управляться и ждали вестей из Москвы. Приехал за нами героический Сергей. Гимназическая шинель в накидку (вырос уже из нее). На ноги мы приспособили ему „валенки“ из рукавов ватного пальто. Выменяли на самовар мешок сухарей у сапожника. Сергей получил какие-то „командировочные“ харчи. Где-то и как-то добыл теплушку (по мандату из Москвы) и возчика, чтобы отвезти на железную дорогу вещи, нас с Катей и маму, остриженную после тифа наголо и закутанную в меховую кенгуровую ротонду.

В теплушке посередине лежал железный лист, на котором можно было разводить костер для обогрева и варки похлебки из сухарей. На остановках Сергей с чайником бегал за водой. Мы запирали дверь на засов, чтобы никто к нам не залез. И так за какие-то длинные дни доехали до Москвы сортировочной, где поставили наш вагон. „Теплушку“ заперли или опечатали, не помню, а мы пошли пешком по мокрому московскому снегу по воде. Диву дались — зимой вода! Дошли до Сухаревской площади. Одиноко стоит Сухарева башня и пусто кругом. Потом на площади торг. Знаменитая „Сухаревка“. Я много рисовала ее из окна дома № 6 на Малой Сухаревской, где мы поселились. На какие деньги шел торг? Не знаю. Трамвай был бесплатный, хлеб тоже…